Непокорные - Эмилия Харт

нужно нагреть воду. Она зажгла плиту спичкой и сняла с крючка пыльную глубокую сковороду. Она вымоется сама, а потом вымоет окна, чтобы в доме стало светлее.

Вайолет обнаружила, что мыла Отец не оставил. Наверное, он думал, что будет правильно, если она будет сидеть здесь в грязи. «Подумай о своих грехах», – сказал он. Она не хотела думать ни о своих грехах, ни о лесе, ни о Фредерике, ни о сперматофоре. Она хотела отмыть дом и свое тело, чтобы они блестели как новенькие.

Возможно, ей удастся найти где-нибудь здесь кусок мыла. В большой комнате храниться ему было негде, из мебели тут были только плита, стол и стул. Она вспомнила про бюро в другой комнате.

Поднеся к нему свечу, Вайолет увидела, что когда-то это была прекрасная вещь, но время и грязь взяли свое. Большую часть бюро покрывала копоть, но там, где проступало дерево, она видела, что оно благородное, а покрытые грязью ручки были латунными. Бюро было намного красивее старого кухонного стола, как будто эти вещи принадлежали разным домам. Она попыталась открыть один из ящиков, но он был заперт. И другой тоже. Она нахмурилась. Ключа нигде не было видно. Вайолет вспомнила, что ключ от входной двери Отец забрал с собой. Она слышала, как ключ поворачивается в замке.

На кухне она разделась, стараясь не смотреть на свое тело, на те места, которых касались Фредерик и доктор, и оттерла себя влажным носовым платком, насколько смогла хорошо. Затем она оделась и принялась протирать стол и окна. Вскоре ее платок – подарок мисс Пул, вспомнила Вайолет, чувствуя укол вины, – стал коричневым и грубым от грязи.

После того как она вымыла окна, в комнатах стало немного светлее. Но как бы она ни старалась, ей не удалось открыть окно в спальне, зато она широко распахнула кухонное, впустив в дом запахи и звуки сада. Она открыла банку с фасолью и отъела немного, чувствуя теплое солнце на лице. В саду было довольно шумно: гудели пчелы, щебетали ласточки, а с платана время от времени доносилось карканье вороны. Вайолет показалось, что в этом карканье она слышит нотку одобрения. И она почувствовала себя не такой одинокой.

Она подумала, что может что-то сделать с садом. Было видно, что когда-то он был ухожен и распланирован: угадывались участочки с фиалками и мятой. Сейчас все по пояс заросло дремликом, пунцовые головки которого кивали на ветру.

В этом саду сидела ее мама, возможно, прямо на том месте, где сидит сейчас сама Вайолет. Очевидно, ее мама была очень бедной, особенно по сравнению с Отцом. Может быть, поэтому он ничего о ней не рассказывал? Потому что стыдился? Вайолет вспомнила, что сказал Фредерик. Что ее мама околдовала ее отца.

Околдовала. Все, что Вайолет знала о ведьмах, она почерпнула из книг, и о ведьмах в них не говорилось ничего хорошего. Одна из них съела Гензеля и Гретель. Еще были три ведьмы из «Макбета», которые вздымали ветер и моря. Но как же ведьма из «Жениха-разбойника»? Она помогла героине сбежать. В любом случае, все это чепуха. Ведьм не существует. Ее мама точно не была злой старухой, летавшей на метле и варившей в котле зелья.

И все-таки, должно же было в этом доме остаться что-то от ее мамы. Зайдя в спальню, Вайолет еще раз осмотрела бюро. Она не заметила этого в первый раз, но на каждой ручке была выгравирована «В». Она вытащила из-под платья ожерелье и поднесла его к бюро, чтобы сравнить. Точно, ей не показалось… та же самая «В» выгравирована и на мамином медальоне. Затаив дыхание, она открыла медальон и вставила ключик в замок. Ключик заклинило, и Вайолет подумала, что замок заело. Она осторожно попробовала повернуть ключ еще раз и почувствовала, что механизм поддается с тихим щелчком. Она открыла первый ящик, но он оказался пуст. Второй ящик был полон бумаг, настолько старых, что листы практически истончились, а чернила выцвели настолько, что Вайолет ничего не могла разобрать. Клочок газеты, на котором наспех нацарапано что-то вроде списка покупок. Надпись гласила: мука, почки, расторопша.

Приглашение на благотворительную ярмарку в церкви Святой Марии, датированное сентябрем 1920-го. Скомканное письмо из бексайдского отделения Женского института[11], с просьбой добровольцам вязать носки и чулки для «наших мальчиков за границей». Вайолет посмотрела на дату: 1916 год.

Что-то знакомое, сверху стопки, царапнуло глаз.

Среди прочих клочков и разрозненных страниц выделялась толстая пачка плотной кремовой бумаги. Герб Эйрсов: позолоченная скопа, парящая в полете. Писчая бумага Отца.

Это были письма: от Отца к женщине, которую звали Элизабет Вейворд. Э. В. Он называл ее Лиззи.

Мама Вайолет. Это точно она. Руки Вайолет задрожали.

«На минувшей неделе я никак не мог уснуть – из-за мыслей о тебе» – гласило одно из писем. В нем Лиззи умоляли «быть храброй ради нашего союза». Письмо выглядело так, будто его много раз сворачивали и разворачивали, читали и перечитывали.

На фоне остальных писем одно выделялось. Оно было написано не изящным итонским почерком Отца, а торопливо и неряшливо – в одном месте строки едва не сползли с листа.

Ма,

Прости, что так долго не писала, но у меня не было возможности отправить тебе весточку. Мне нечем было писать, но сегодня Руперт уехал на охоту, и дворецкий Рейнхэм, который жалеет меня, принес мне бумагу и чернила. Он сказал, что передаст тебе эту записку, когда поедет в Ланкастер за новой одеждой для Руперта.

Прошло слишком много времени, прежде чем я поняла, что ты была права. Мне не следовало уезжать из дома. Уже некоторое время Руперт не позволяет мне выходить на улицу, а теперь меня запирают в своей комнате.

Как я ненавижу эту комнату! Она маленькая, будто клетка, а стены выкрашены желтым, будто цветки пижмы. Я все время вспоминаю тот настой из пижмы, что мы готовили для деревенских женщин, и мне больно думать, что Вайолет не узнает о наших лекарственных средствах – о нашем пути, которому мы следовали на протяжении сотен лет. Я закрываю глаза, но все равно вижу только этот ярко – желтый цвет, напоминающий мне, от чего я отреклась. От своего прошлого и от будущего для своей дочери.

Ма, я так скучаю по ней. Они приносят ко мне малыша, чтобы он мог поесть, но Вайолет мне видеть не позволяют. Я слышу ее плач даже сквозь эти желтые стены.

Единственным