Потерянные следы - Алехо Карпентьер

проявилось раздражение, какое вызывают у общества поступки тех, кто благодаря своему физическому превосходству находит в любви, в наслаждении, в неожиданном даре способ уйти от уродств, запретов или надзора, которые остальным приходится терпеть. Не вставая с нагретого камня, я повернулся на другой бок, и взгляд мой упал на индейцев, которые, сидя вокруг Маркоса, первенца Аделантадо, занимались плетением корзин. Мне вдруг пришло в голову, что моя старая теория о происхождении музыки – теория глупая. И стало ясно, до какой степени не обоснованы умозрительные заключения людей, пытающихся судить о процессах зарождения тех или иных видов искусств или о создании инструментов, не имея понятия о повседневной жизни доисторического человека, живущего еще и в наши дни, не зная его религиозных обрядов и способов врачевания. И крайне хитроумной показалась мне моя собственная мысль о соединении – в магических целях – примитивной, только еще зарождавшейся пластики (изображение животного с тем, чтобы обрести власть над этим животным) с первым становлением музыкального ритма, подражавшего скачкам, бегу или шагу животных. Но несколько дней назад я присутствовал при рождении музыки. Я видел более примитивный этап, чем тот надгробный плач, которым Эсхил воскрешал персидского царя, или даже чем песнь, с помощью которой сыновья Автолика останавливали черную кровь, струившуюся из ран Улисса;[141] более древний, чем песнь, назначение которой было уберечь фараона Унаса от укусов змей во время его путешествия по потустороннему миру. Все, что я видел, подкрепляло, таким образом, теорию, утверждающую, что музыка ведет свое начало от магических заклинаний. Но авторы этой теории пришли к ней через книги, через трактаты по психологии, строя смелые гипотезы относительно существования в античной трагедии элементов, заимствованных из колдовских языческих обрядов, уже тогда бывших далеким прошлым. Я же, напротив, видел своими глазами, каким образом слово шло в песню, не становясь ею; я видел, как повторение одного и того же слова рождало ритм; и я действительно видел – в игре двух голосов: человеческого и другого, подражавшего человеческому (для чего колдуну приходилось брать два тона разной высоты), – видел, как могла родиться музыкальная тема из действия немузыкального.

Я подумал, как глупы доводы тех, кто утверждает, что музыка у доисторического человека возникла из желания воспроизвести красоту птичьего щебетания, – словно птичьи трели имеют хоть малый музыкально-эстетический смысл для тех, кто постоянно слышит их в сельве в общем концерте шелестов, хрипов, криков, шума бегущих и ныряющих тел, падающих предметов и бьющей воды; все это охотником воспринимается, как некий кодекс звуков, умение читать который входит в его обязанности. Я вспомнил другие ошибочные теории и размечтался о том, сколько шуму наделают мои наблюдения в музыкальных кругах, где крепко держатся за книжные тезисы.

Полезно было бы записать некоторые песни здешних индейцев, прекрасные в своей элементарности, с их своеобразными гаммами; эти песни в корне разбили бы общепринятое мнение, что индейцы знают только гаммы, состоящие из пяти тонов…

И я тут же разозлился на самого себя за то, что пустился в эти мудрствования. Я же принял решение остаться здесь и поэтому раз и навсегда должен оставить эти пустые интеллигентские рассуждения. Чтобы окончательно от них избавиться, я надел несложную одежду, которую обычно ношу здесь, и пошел помогать достраивать храм. Храм – это просторная круглая хижина с островерхой, как у всех индейских хижин, крышей из листьев мориче, настеленных на ветви, которые служили балками; все это сооружение венчает деревянный крест. Брат Педро непременно захотел, чтобы окна имели готическую форму со стрельчатым сводом; повторение двух перекрещивающихся кривых на стене из обмазанных глиной переплетенных ветвей должно было в этой глуши навеять молитвенное настроение. Наверху за неимением колоколов мы подвесили на звоннице выдолбленный ствол дерева – изобретенное лично мною своеобразное подобие тепонацтля[142].

Изготовить этот инструмент меня навела на мысль палка для отбивания ритма, лежавшая в хижине, и я должен признаться, что изучение принципа ее звучания сопровождалось довольно мучительным испытанием. Когда два дня назад я развязал лианы, стягивавшие циновки, в которые был завернут инструмент, то кувшин, погремушки и дудка выпали из затвердевших и разбухших от сырости циновок и покатились по полу. Вокруг меня на полу валялись, словно упрек, инструменты; мне ничуть не стало легче, даже когда я загнал их в угол, как провинившихся детей, чтобы они своим присутствием не тревожили мою совесть. Я попал сюда, в сельву, сбросил со своих плеч груз, нашел женщину, – все это на деньги, полученные за эти инструменты; они не мои, эти инструменты, они мне не принадлежат. Собираясь бежать оттуда, я невольно замешивал в это дело человека, который мне доверился. Замешивал, потому что ответственность за мое предательство, конечно, возьмет на себя Хранитель; он, конечно, возвратит те деньги, которые выдали мне, возвратит ценою труда и жертв, а может, ему даже придется занять денег под большие проценты. Я был бы счастлив, безмятежно счастлив, не валяйся сейчас у изголовья моего гамака эти музейные вещицы, неустанно напоминавшие о том, что их ждут этикетки и витрины. Наверное, надо было выкинуть отсюда эти инструменты, может быть, даже разбить, а обломки зарыть где-нибудь под скалой. Но я не мог этого сделать, потому что мысли мои снова вернулись в места, которые я покинул, и совесть, долго не дававшая о себе знать, снова начинала меня мучить. Росарио подула в трубку ритуального кувшина, и из него вырвался хриплый рев, – так ревет зверь, в потемках провалившийся в яму. Я грубо оттолкнул ее, и она, ничего не понимая, отошла, глубоко обиженная. Чтобы согнать морщинки с ее лба, я рассказал ей о причине своего раздражения. И она тут же нашла самый простой выход: через несколько месяцев Аделантадо должен отправиться в свое обычное путешествие в Пуэрто-Анунсиасьон, чтобы запастись необходимыми лекарствами и купить кое-какую новую утварь взамен старой, вышедшей из строя; так вот, инструменты можно отправить с ним. А там он поручит одной из сестер Росарио переправить их вниз по реке до первого почтового отделения. И совесть перестала меня мучить: ибо в тот день, когда инструменты отправятся в путь, я могу считать, что выкуп за бегство уплачен.

XXVII

Поднявшись на вершину холма с петроглифами, мы с братом Педро отдыхаем, сидя прямо на сланцах; кругом черные утесы то поднимаются навстречу ветру своими остриями, то, поверженные, превращенные в обломки, лежат, словно руины или кучи мусора, сплошь заросшие мхами, так что издали кажется, будто они завернуты в серый фетр. Есть что-то древнее,