День Ангела - Дмитрий Вересов

Но Никита… Думать о нем было больно. И сбежал он так некрасиво и трусливо. Драпал, а не бежал. И теперь так за него стыдно, а стыдиться возлюбленного — последнее дело. И Ане показалось невозможным находиться там, где они столько часов были счастливы вдвоем. Поэтому она оставила в покое вещи Никиты, которые принялась было складывать не так давно, и занялась своими небогатыми шмоточками. И все валилось у нее из рук, пока не позвонил Яша и не пригласил ее на какую-то выставку познакомиться с его невестой, так он сказал. Яшино приглашение Аня восприняла как бестактность, без всякого на то права обиделась на то, что у Яши оказалась невеста, и зарыдала в телефон так, будто кран сорвало.

Яша тут же выспросил у нее адрес, который она безотказно сообщила по причине женской нестойкости, что начинает доминировать именно в таких обстоятельствах — когда нимб над ликом возлюбленного более не сияет, а становится плоским и глухим, как приложенная к затылку дурно позлащенная круглая картонка. Яша выспросил адрес и тут же прилетел на такси и принялся ее утешать и помогать собирать барахлишко. Что уж они там собрали, что нет, Ане было неведомо. Яша, в то время как Аня безвольно хлюпала носом, запихивал в сумку вещи, которые казались ему скорее женскими, чем мужскими, — вот и все сборы. Аня только Эм-Си Марию собственноручно сняла со стенки и закатала в рулон. Та не сопротивлялась и выглядела вполне безмятежно. Она философски относилась к превратностям судьбы.

Ане некуда было ехать, только к бабушке с дедушкой (на самом деле неродным, о чем все давно забыли, но нежно любимым), которых она бросила, когда взбунтовалась, вдохнув запах сирени, вкусив весны священной, вечной весны. Аня ужасно трусила ехать, курила и трусила, но Яша отобрал у нее сигареты и напомнил, что, собственно, он такой же внук Михаилу Александровичу и Авроре Францевне, как и она, Аня. Что бабушку с дедушкой он давно собирался повидать, проведать и растормошить их слежавшееся гнездышко.

— Поэтому поехали, кузина, — воззвал Яша. — Не будут они корить блудных внуков, а обнимут и приголубят. Мы по дороге гостинцев купим. Есть такое слово — гостинцы?

— Устаревшее, — шмыгнула носом Аня, — но мне нравится. Продуктов не надо везти, там мама хозяйничает.

— А что же? Подскажи.

— Я бы купила домашние тапки. Какие-нибудь смешные, ушастые и глазастые. Бабушке точно понравится, она любит веселые вещи, правда, надевает только тогда, когда ей кажется, что ее никто не видит. А дедушка будет ворчать, но он всегда ворчит на подарки, а потом вовсю ими пользуется, когда привыкнет, когда подарочек полежит и пропитается духом дома.

Тапки были куплены: пара серых кроликов немалого размера для дедушки и пара зеленых котов для бабушки. И еще букет и торт, на чем настоял Яша.

— Без букетов я в гости не хожу, — заявил он, — а торт целиком съем сам, если вы все будете чиниться и капризничать.

Но никто не чинился и не капризничал и не вспоминал обид. Внуков обняли и приголубили, как и предсказывал Яша, тапки были приняты благосклонно и выставлены на комод с уверениями, что они там не задержатся и будут обязательно использованы по назначению. Михаил Александрович, исхудавший и бледный, был слаб, но крепился, Аврора Францевна проявляла чудеса расторопности, готовя праздничное чаепитие, и Аня, у которой где-то под ложечкой варился суп под названием «личная драма» и выкипал, оседая на ресницах каплями солененького бульона, не замечала, насколько сдали дедушка и бабушка.

Они же, вдохновленные недавним визитом Вадима, после которого прошло не более трех часов, обрадованные встречей с внуками, в свою очередь не замечали грустных и мокроватых Аниных ресниц, не замечали, что уголки ее губ, если за ними не следить, тут же никнут, нагоняя на подбородок тоскливую голубоватую тень. Или вполне возможно, что и замечали, но праздник есть праздник, и не убивать же его назойливыми расспросами и беспомощным сочувствием. Это все потом, потом! Успеется. А пока — вот они, чашки в голубых узорах из парадного сервиза, пузатая сахарница и чайничек из него же под чистенькой, сложенной вчетверо льняной салфеткой, чтобы чайные листья взопрели и настоялись, тарелочки под торт и тяжеленькие серебряные ложечки, потемневшие, потому что недосуг было их чистить в последнее время.

— Ах, какой стыд! — огорчилась, глядя на «семейное серебро», Аврора Францевна. — Серебру положено мягко, скромно и благородно сиять, а тут… Такая незадача. Лучше я достану повседневные, из мельхиора. Такой простенький новодел. Кто-то их нам подарил? Им всего-то лет тридцать, наверное.

— Нет уж, — сказал Яша, — желаю серебро. — И, нацелившись между вишенками, не примяв сливочного купола, не сбив ни крошки шоколада, ловко нарезал торт большими широкобедрыми уголками. Затем удобно изогнутой лопаточкой разложил уголки по тарелкам и сказал категорически: — Всем можно.

— В каком, Яша, смысле — всем можно? — не поняла Аня. — В смысле, ты даешь нам разрешение есть торт?

— В том смысле, что никаких диет на сегодня. Торт можно всем вне зависимости от пола, возраста, количества килограммов лишнего веса и каталога болячек. Торт — препарат веселящего действия (Анна, понятно?) и, следовательно, продлевает молодость (учтите, бабушка и дедушка). А холестерин, калории там всякие сжигаются, когда весело. Как вам моя теория? По-моему, не слишком глупая.

— Не… не слишком, — неуверенно улыбнулась Аврора Францевна и перемазалась сливками.

— Аврорушка, ты как маленькая, — нежно попенял Михаил Александрович, обтирая ей подбородок салфеткой и улыбаясь так неловко, так неумело, будто давно забыл, как это делается. — Как маленькая. — Но и сам он был хорош, обсыпав грудь шоколадной пудрой и зацепив сливок кончиком носа.

— Я же и говорю, — подмигнул Яша, — как маленькие. Еще расти и взрослеть. — И Аня впервые улыбнулась без усилия, без голубоватой тени на подбородке, и принялась орудовать ложкой.

Тортом под Яшиным руководством, конечно же, объелись, и Михаил Александрович, подзабывший на пустых кашах и вареных овощах, что такое человеческая, а тем более праздничная еда, стал клевать носом, и его препроводили в постель. Заметно было, что и Аврора Францевна, хотя и счастлива, но утомлена до, как она считала, потребности в сердечных каплях. Но капель ей не дали, обули в зеленых котов и пожелали спокойной ночи и легких и сладких, словно торт, снов.

— Ох, только не сладких, — взмолилась Аврора Францевна, — лучше уж со вкусом острого маринада.

— Маринады, бабуля, обещаю завтра, — сказал Яша. — Грибочки, огурчики, помидорчики — что предпочтешь или все сразу. А сейчас, пожалуй, поздновато для маринадов.

Действительно, было уже поздновато. И Яша волновался, что вернисаж уже закончился. Тем не менее они с Аней бегом-бегом, по темени и бодрящему холодку, добрались с Третьей линии до Шестнадцатой, влетели в парадное и нос к носу столкнулись с выходящим Никитой. Никакого сомнения не было у Ани в том, что это Никита, несмотря на то что он напялил непроницаемые черные очки, задрал подбородок и деревянно расправил плечи. Еще и склеенная картонка на веревочке у него какая-то в руке. Вся его неестественная повадка говорила о том, что он Аню, безусловно, заметил и опознал, только не желает общаться. Так ведут себя только обиженные дворняги, вот кто, или склочные соседи по коммуналке, когда задумали напакостить. Совершенно нецивилизованный тип, и не может с ним быть никаких таких «высоких отношений», с дурнем. С дурнем, как сказала бы Эм-Си, и лучшего слова не подберешь.

Где-то к часу ночи обсудили в подробностях каждую фотографию, представленную на выставке. Потом возвращались к работам, показавшимся особо интересными. В том числе к фотопортретам Дэна, которые он тайком щелкал в шаверме и других подобных забегаловках. «Люди едят» — называлась эта серия, что воспроизводила жующие физиономии, по-разному перекошенные, сжатые и растянутые, выражавшие удовольствие, отвращение, брезгливость, рассеянность или деловитую жадность. Дэн поместил здесь и автопортрет с гигантской кружкой пива, в которой отражался его изломанный на выпуклых гранях профиль. Дэнов фас был самодоволен и добр, борода жизнерадостно топорщилась, а в ней запутались хлебные крошки, хоть воробьев пускай клевать, чтобы добро не пропадало. Дэнов профиль был трагичен и желчен, зол и жесток — прямо-таки профиль мизантропа, мрачного человеконенавистника и потенциального душегуба.

— Сочетание реализма и кубизма, — важно комментировал Дэн и чувствовал себя открывателем нового течения в искусстве фотографии. — Не помню, чтобы кто-то совмещал подобное на одном изображении.

Таня, помимо тех Никитиных фотографий, которые она отдала «Людям и уродам», выставила еще с дюжину в захваченном ею наиболее хорошо освещенном углу зала. Она ловко, так что он и не заметил, загнала Никиту в этот угол и, как старому знакомому, стала все подробно рассказывать: где она снимала, что снимала, почему именно так, а не иначе, и на что именно нужно обращать внимание на снимке.