День Ангела - Дмитрий Вересов

А и черт с ним, с Индюком. Жалко Инны, которая творила безобразие, пила, хохотала почти истерически и громче всех. И за нею хвостом, как за Крысоловом, тащилось пьяное веселье. Бокалы не пустовали, визжала Славкина гармошка в попытках воспроизвести горяченький рок-н-ролл, и кое-кто вдохновенно и неуклюже скакал под гармошку козлом на полусогнутых. Жаль! Ах, жаль!..

— Жаль, — вполголоса сказал Вадим.

— Жаль-то, жаль, да только о чем жалеть-то, Вадим Михайлович, если задуматься? Об этих? — Это Индюк подкрался и встал рядом с Вадимом. — Перепились сокурснички, еще и подерутся по пьяному делу, вспомнив обиды четвертьвековой давности. Вот увидите, Вадим Михайлович. Или вы предпочитаете — Делеорович?

Значит, Индюк все ж однокурсничек? Обидно. Но кто же? Совершенно неузнаваем. Кого там нет в зале?

— Предпочитаю Михайлович, если уж приспичило по отчеству. А вас как величать? Лешка Глазов?

— Оу! Нет-нет! Лешка Глазов, он в Нью-Йорке, жирует в личном небоскребе в тысячу этажей, не меньше, и смотрит на нас, простых смертных, ох как свысока! Из-за ароматных заграничных облаков. Я подозреваю, что там даже облака дезодорируют в фешенебельных районах. Бывал-с. Но — не остался. Мне и здесь неплохо. Вполне тепло и сытно, как и всякому умному человеку, который умеет делать дела. Это и называется патриотизмом: стричь шерсть со своей паствы.

— Пастух или пастырь?

— Что-то среднее. И утешу, и шерсти надыбаю. Много шерсти.

Вадим все гадал, с кем он имеет дело. Тем временем веселье в банкетном зале кипело и пенилось, ревели так, что не стало слышно ядовитой Славкиной гармошки. А Индюк поморщился, повел набалдашником и фыркнул, кивнув в окошко:

— Ну как с таким народом общаться? Пух и перья летят. И плохие искусственные челюсти. Не желаю, прости господи. Плебс.

— А приехал зачем? — враждебно спросил Вадим, которого Индюк до крайности раздражал своей театральной вальяжностью. Ё-моё, да у кого же на курсе был такой нос-то? Ну не было такого носа ни у кого! Как специально отрастил, чтобы не узнали, наверное.

— Зачем приехал? — переспросил Индюк. — Приехал, собственно, с тобою переговорить, Вадим Михайлович.

— Интересно. О чем же?

— Да вот о чем же? У меня, то есть у нас, у неких нас, уточню, предприятие, то самое, где стригут овечек. А любое практически предприятие — это, как известно, еще и товар…

— А я при чем? — перебил Вадим. — Давным-давно живу в другой стране. Благоденствую, — криво усмехнулся он.

— Оу. Осведомлен, — сообщил Индюк, — отлично знаю. Об чем и речь. Так вот, товар. Товар стоит тех денег, за которые продается. Вложения потребуются минимальные. А продавать, не продавать — решаю практически я один. Такой уж у меня голос решающий.

— Все равно не понимаю. — Вадим почти не слушал Индюка, с горечью наблюдая за Инной. Она, кажется, пыталась организовать парад-алле, буйное шествие по палубе, а Славка помогал ей всех строить парами.

— А я объясняю. Не торопясь, — продолжил зануда Индюк. — Так вот. Звонят мне намедни в Цюрих и сообщают, что пожаловала в наше заведение под названием «Авиценна Санктус» хозяюшка известной осведомленным людям «Алеф-клиник» в Хайфе некто мадам Полубоевая. Известна тебе такая? И не одна пожаловала, а с супругом… Ну и зачем бы она пожаловала, подумал я. И, хрен к носу прикинувши, рассудил зачем. И первым самолетом — в родной город. И решил я предварительно, в частной обстановке, поговорить со своим однокурсником, супругом мадам и будущим директором «Авиценны», надо думать. У меня там отличный кабинет, Вадим Михайлович! Прямо-таки апартаменты. Покупайте, не пожалеете.

— Ага, — кивнул Вадим. — Ага. Понятно. Шульман, значит?

— Догада-а-ался, слава Аллаху, — порадовался Сенька, но рано он радовался, наивный человек.

— Ага, — повторил Вадим, предвкушая месть, — очень хорошо. Очень удачно. В самый раз, Сенька. В самый раз. И место такое подходящее. А ну-ка…

Он вдруг толкнул Шульмана к борту, схватил под коленки и рывком перекинул через планшир.

— Чтоб тебе утопнуть, урод! — крикнул он вслед тяжело ухнувшему в воду Шульману — Овец он стрижет, паразит!

Крик тонущего Шульмана, которого тяжелые намокшие одежды тянули ко дну, заглушила веселящаяся толпа. Однокурсники высыпали на палубу и, как понял Вадим Михайлович, собирались, придурки, играть в «Титаник».

— Вижу айсберг, — визжала Инна, — все за борт и вплавь! К берегу! Наперегонки! — И она махнула на планшир, ухватившись за стойку ограждения, и балансировала там пьяной кошкой.

— С ума сошла! — выдохнул Вадим. Он сорвал с крючка спасательный круг, вещь на «Корюшке» скорее декоративную, выбросил его за борт Шульману, угодив невзначай тому по голове, и бросился к Инне, которую Славка, будучи несколько более трезвым, тянул за джинсы, уговаривая слезть и угомониться, выпить, там, в конце концов, еще ведь много осталось.

А Инна, разыгравшаяся, расшалившаяся до неприличия, кричала визгливо и кокетливо:

— Ты кто-о?!

— Славка я! — отвечал Славка. — Слезай, Инесса, споем еще!

— Не хочу никакого Славку! — возмущалась Инна. — Где Ди Каприо?! Где Леонардушка?!

— Утоп! — проорал кто-то особо умный.

— Нет! Только не это! — дурашливо голосила Инна. — Нет мне жизни без него! Я иду к тебе, любимый!

Она вырывалась, Славка не удержал, и Инна упала за борт. И холодные черные воды сомкнулись над нею.

Войд стоял столбом посредине крайне неприятного, воняющего хлоркой коридора и цвет кожи имел бледно-зеленоватый. Он тосковал, он мнил, он содрогался. И фибры души его скукожились от омерзения и сделались не фибрами, а зудящими струпьями, мимикрировав по причине Войдовой мнительности под те, что были тщательно выписаны на гадостных картинках, развешенных по стенам.

Он страдал и передергивался, а на него надвигалась, пятясь на карачках, похмельная поломойка, она же, как выяснилось, и регистраторша на сегодня. А настоящая регистраторша в одночасье уволилась, захотелось ей лучшей жизни, регистраторше, и, как говорится, кто ее осудит. Поломойка же, отрекомендовавшаяся Ассолью, хотя никто у нее рекомендаций не спрашивал, ворчливо сообщила, что номерки будет выдавать, когда отдраит заведение, а то ходят тут всякие спидозные и носят заразу. И чего ходят, топчут? Все зазря. Не лечится оно.

Настроения сия увертюра бедному Войду не прибавила нисколько, так же, как и неуместно игривый взор идиотки Ассоли, обведенный сине-зеленой осыпающейся пакостью, так же, как и улыбочка ее беззубая, неровно выкрашенная химически розовым. Кошмарная баба! Лицо диспансера, можно сказать.

И стоял бедняга Ромочка Суперейко, он же Войд, посреди коридора, и боялся до чего-либо дотронуться, и старался не смотреть на красочные призывы к праведной жизни, развешенные по стенам наряду с описанием и изображением определенных симптомов. Ну просто сказочное местечко! Рома мандражил, хотелось Роме блевать. Роме просто необходима была дружеская поддержка. И он достал мобильный, чтобы позвонить Никите. Долго прижимал трубку к уху, но никто не ответил, а потом его отключили. А потом он получил из Ассолиных рук номерок, и подошла его очередь к неприятному доктору…

А Таня, самолично нажавшая кнопку отбоя на мобильном, довольно долго думала ответить или нет. Но потом решила, что имя Войд ей решительно не нравится, что именем таким только осьминогов называть, что от типа с таким именем только и жди, что грубостей или неприятностей, поэтому нечего и отвечать. Ей, собственно, следовало поторапливаться, а не раздумывать, потому что через час выставка, а еще не донесены две последних фотографии, которые ей хотелось бы выставить. Вот эту — растерянное и несколько перекошенное от неожиданной вспышки фотокамеры лицо в обрамлении коротких взъерошенных волос на черном ночном фоне, и эту — та же самая, но только крайне раздраженная физиономия в прихожей среди обрушившихся велосипедов. Здорово получилось: человек среди бешеных великов, набычившихся со всех сторон. Эти две — к «Людям и уродам». Ребята оценят. Таня нацепила свои черные перышки, подхватила рюкзачок и полетела шустрым грачиком на Шестнадцатую линию. И чужой мобильный телефон, ниспосланный ей самым оригинальным образом — через каминную трубу, захватила с собою. Уж очень забавная мелодия вызова, просто мятная карамель, сладость и прохлада.

На Шестнадцатой велики по случаю торжества были намертво прикручены к стенам и даже горела в тоннеле стосвечовая лампочка. И, конечно же, все они валяли дурака, вместо того чтобы вылизывать выставку. Из танцкласса доносились гармонически немного однообразные, но заводные звуки рила, дружный топот и отчаянный скрип старого рассохшегося паркета. Таня сунула нос в танцкласс и сморщилась: пыль столбом, топот с перебором, зеленые балахоны. Что за ерундовые балахоны?! Кто в таких танцует, чушь какая! С чего они взяли, что рил танцуют в балахонах?