Разбой - Петр Воробьев

Неровный камень сменился шестиугольной сухой кладкой, ноги историка, археолога, и электрика ступили на дощатый настил, уложенный поверх рогожи, защищавшей блестевший в электрическом свете гранитный пол. В стене, сработанной из того же камня, на полторы сажени возвышалась чёрная дверь. Её массивную притолоку украшал меандр, почему-то казавшийся Осеберту зловещим. У двери стояло четверо схоластов, что-то измеряя. – Одни эти створки – сами по себе сокровище для дендрохронологов! – заметил Вульфгар. На рогожных подстилках были установлены фотокитоны на треногах, направленные, как и фонари, на дверь. Все, кроме Дунфридиного строенного со вспышкой, почему-то нацеленного на все остальные. – А как она открывается? – спросил Самбор. – Изнутри, – ответила Уделл, одна из четырёх учёных у двери. Под терявшимся в тенях сводом, резко, как клёкот хищной птицы, прозвучали строки на старотанском. – «Крепок мой враг, Меч мой остёр. Молот воздет, Чувствую сталь. Круг земной я покидаю, Дверь из дуба затворяю, Встретимся за ней». Так примерно? – разразившись этим извержением эпической поэзии, венед склонился перед спиральным рисунком на притолоке. – А стучать пробовали? Осеберт заметил, что один из клеохронистов направил фотокитон на Самбора, а другой, косясь на него же, очертил в воздухе защитный знак, то ли таракана вверх тормашками, то ли сноп Нертус. – Танский здесь не поможет, – саркастически заметил Вульфгар. – Здесь и этлавагрский не поможет. – А древняя речь? – спросил электрик. Осеберту пришлось объяснить: – Количество доподлинных записей на древнем языке недостаточно, чтобы достоверно его восстановить. «Древняя речь» грамотников прошлых веков – домысел больше чем наполовину. – Кстати, о древнем языке… Вам это ничего не напоминает? – Самбор указал на утолщение в притолоке. – «Т» в древнем письме будет так… К ужасу археологов, венед послюнил палец и нарисовал на стене рядом с дверью перевёрнутую закорючку. – Теперь вот это… очень похоже на путь локсодромического преобразования… Рядом, венед воспроизвёл форму с двойным изгибом с притолоки. – Так, если провести обратное преобразование основного меандра вдоль этого пути, получается… Самбор нарисовал ещё одну закорючку, зеркальную по отношению к первой, расстегнул ремешок под подбородком, вытянул из-за щеки шлема тросик, потянул за него, отчего что-то внутри его доспехов зашипело, снял шлем, взял его под низ правой рукой, и потёр левой лоб. – Ты, как тебя? – это было обращено к Гифемунду, самому молодому из археологов. – Давай к входу за Мельдуном, он криптограф! – То, что он криптограф, не значит, что в криптах разбирается! – с чувством гордости за своё призвание возразил археолог. – Ты венеда зазвал, ты теперь и отдувайся! – шепнул Осеберт Вульфгару. – Чего стоишь? – Вульфгар тронул Гифемунда за плечо. Молодой схоласт покачал головой, но поспешил наверх. – В древнем письме, направление знака определялось преимущественно соображениями каллиграфии, так что он может быть повёрнут как угодно! – Осфрам историк тоже послюнил палец и нарисовал ещё одну закорючку, повёрнутую под прямым углом. – Нет, поворот обозначал восходящий или нисходящий звук последующего слога! – возразила Уделл эпиграфистка[251]. Последовал оживлённый семиотический спор, не перешедший в драку только благодаря присутствию клеохронистов. Под звуки полемики, не замедливший с появлением Мельдун криптограф разработал своё прочтение узора на притолоке – к радости археологов, не слюнями на стене, а свинцовым стилосом на бумаге. Историки прекратили распрю, чтобы признать, что все девять знаков с некоторыми натяжками могли быть опознаны как отображения согласных или диакритические пометки для гласных в древнем языке. Более того, знак «Дверь», использовавшийся для согласного «нг» (или «нд», что тоже стало предметом спора), одиноко красовался на верхотуре там, где в кладке полагалось быть замковому камню. Надпись всё равно отказывалась складываться во что-либо осмысленное. – А если это анаграмма? – наконец спросила Уделл. – Анаграмма чего? – Осеберт засопел. – У нас даже намёка нет, кто может быть похоронен в этом холме! – Намёк-то есть, – тихо сказал Гифемунд. – Громче говори! – поддержал его Вульфгар. – В «Саге о Хромунде Зловещем» рассказывается, – голос молодого схоласта чуть окреп. – Как Хромунд Грипссон сражался с девятью драуграми из-под девяти могильных холмов, и там называются имена четырёх из девяти: Трейн, Ронгвид, его брат Ха́ддингьяска́ти, и Хальдинг. – Точно! Трейн, конунг драугров, убил четыреста двадцать воинов мечом, прозванным «Мистильтейн»! – несказанно обрадовался Самбор. – А Кара, возлюбленная Хромунда, обернулась лебедью, чтоб отвлечь Трейна магией! – Слушай, лебедью она оборачивалась только у в стихах у Хрольфа из Скольмарна, – поправил Осфрам. – А он всё-таки не до Фимбулвинтера жил, если с моим двоюродным дедом успел попьянствовать. – Да и «Сага о Хромунде» тоже впервые записана уже на излёте тёмных веков, – заметила Уделл.

– Р-р, к-к, н-д, н-н, т-т, – бормотал сквозь усы Мельдун. – Записана, да! – звонко возразил Гифемунд. – А сложена задолго до того! Язык куда архаичнее! – Но Трейн, Хальдинг, и так далее – древнетанские имена, а не альвские! – Уделл воинственно тряхнула косами. – А если альвские имена записали на слух, как танские? – предположил Вульфгар. – Тогда Трейн – это, например, Тарэно, «Высокий», а Ронгвид – Рингванэ, «Краса зимы». – Рингванэ здесь быть не может, – сказал Мельдун. – Четыре диакритических закорючки, а, е, э, о! – Может, тут и впрямь лежит сам Трейн, конунг драугров? – Гифемунд прикоснулся к притолоке, пальцем прослеживая очертания знаков. – Т, а, р, э, н, о! Из толщи стены глухо донеслось: «Тук-таки-тук». – Мы слышали сувальдный[252] замок, – объявил криптограф. – Или я в этом ничего не смыслю. С глубоким, низким стоном, словно исторгаемым из бездн толпой проклятых духов, дверь распахнулась. Стон продолжался несколько тягуче долгих мгновений. В нём смешались рёв исчадий бездн, никогда не виденных смертным глазом, скрежет роговых наростов на их щупальцах по стеклу, протравленному запретными заклинаниями, и находившиеся за гранью понимания смертных проклятия на мёртвых языках минувших эонов. Прежде чем стихнуть, отзвуки будто прокатились замогильным эхом по усыпанным истлевшими костями закоулкам крипт несчётных мертвецов, простиравшихся на рёсты и рёсты вглубь под поверхностью земного круга.

Вокруг потемнело – примерно треть натриевых ламп перегорела. Сверкнула вспышка трёхглазого фотокитона Дунфриды. – Снимай! – крикнул товарищу клеохронист. – Затвор залип! – был ответ. Другим повезло больше, их фотокитоны защёлкали и застрекотали. Вестовщики и учёные направили свет уцелевших ламп в дверной проём. Дунфрида повернулась к нему спиной, продолжая фотографировать товарищей. – Кром, – Мельдун криптограф отшатнулся и выхватил меч. Мысленно укрепляя себя наставлением о несовместимости науки и предрассудка, Осеберт заглянул вовнутрь. Погребальный покой напоминал формой телесный угол, вырезанный четырьмя плоскостями из сферы. Вдоль пересечений плоскостей, по чёрному камню бежали письмена, а в отдалении, где подземелье сужалось, стоял примерно двухаршинный столб с плоским верхом. От него расходились вперёд две полосы, высеченных в полу. Между ними, окружённый грудами погребальных даров, стоял трёхсаженный помост. То, что на нём лежало, сложило перепончатые крылья и вытянуло покрытые мелкой чешуёй шею и хвост. Морда свешивалась с помоста примерно на аршин. В свете уцелевших ламп, зазубренные зубы в полторы пяди почему-то казались полупрозрачными. В высоком резном седле поверх острого хребта сидел всадник в вычурной броне – шипы, рога, бороздки, острые углы рёбер жёсткости. Скрещенные на луке седла латные рукавицы сжимали меч и палицу. Глухое забрало шлема прорезала узкая чёрная полоса смотровой щели. – Трейн и его дракон! – Вульфгар сложил руки на груди, обхватив правой сложенную в кулак левую. – В Глевагард не потащим, устроим музей прямо здесь! – Под стекло! И ограничить число посетителей! – добавил Осфрам. Нёсшая рогатый венец голова Трейна слегка качнулась. Предрассудок или нет, рука Осеберта тоже потянулась к мечу. Низ шлема драугра стукнулся о пластину латного воротника. Один из рогов откололся. С сухим треском и шуршанием, латы начали разваливаться на куски, а куски – рассыпаться в порошок. Шлем упал на чешую перед седлом и, оставляя за собой крошившийся след, скатился на камни. На миг в облаке праха показался чудовищный скелет, и тут же распался. За промежуток времени не более четырёх вздохов, погребальные дары, помост, крылатый дракон, всадник – всё превратилось в тлен. Вульфгар прикрыл нижнюю половину лица рукой. Затрещал камень. Примерно по плоскости симметрии погребального покоя пробежала трещина. Гранитные шестиугольники облицовки посыпались с потолка, вздымая пыль веков при падении. Пол под ногами археологов качнулся. Осеберта тюкнул по затылку небольшой камешек. Кусок скалы побольше грохнулся на один из фотокитонов. – Бежим, обвал! – крикнула Уделл. Предложение было более чем разумным, но взгляд схоласта мистерии папирусного дракона привлекло нечто, лежавшее на каменном столбе в дальнем углу погребального покоя, и вроде бы не затронутое лавиной распада. Увёртываясь от падающих камней, историк вбежал в покой, закашлялся, вдохнув полные лёгкие могильной пыли, почти на ощупь в той же пыли, жёгшей глаза, достиг столба, схватил небольшой прямоугольный предмет, и устремился к выходу. Потолок обрушился вскоре после того, как он достиг двери. Что-то ударило в спину и сбило с ног. Осеберт попытался вдохнуть, но вместо воздуха, рот наполнил прах. В глазах потемнело, а может, последние лампы оказались погребены, но тут сильная рука поддержала его под локоть. – Ещё аршин пять! – крикнул Самбор. – Вот это верность делу! Едва венед-электрик и историк-энгульсеец достигли выхода из пещеры и любезного очам света Сунны, ход за ними с грохотом обвалился. Всем свидетелям открытия погребального покоя удалось выбраться наверх живыми, хотя у Гифемунда и одного из клеохронистов были разбиты в кровь головы. Печальным образом, уцелело только два фотокитона. – Гулли, Сэмунд! – Дунфрида быстро, но сосредоточенно крутила рукоять перемотки. – Плёнки немедленно в проявку, проявляйте в трёх разных бачках! Погоди, проявите две, а третью я сама свезу в Глевагард! – Мою заодно проявите? По дороге в город просушу, а там – сразу в выпуск! – приговаривал клеохронист, переворачивая своё орудие труда. – «Открытие века»? «Трейн драугр»? Или «Проклятие полого холма»? Нет, нет, Не-е-ертус! Вестовщик зарыдал. Нижняя крышка фотокитона была сорвана, из катушки свисал оборванный кусок засвеченной плёнки. – Ты-то успела снять драугра? – с жалкой надеждой спросил хронофизика другой вестовщик, с обильно кровоточившей ссадиной на лбу. – Я его не снимала, – объяснила Дунфрида. – Я снимала остальных фотокитонистов. – Зачем? – со смесью непонимания и негодования в голосе, клеохронист провёл пальцами вдоль брови, чтобы кровь не заливала глаз. – Чтобы засвидетельствовать хроноклазм. – Что? – переспросил Мельдун. – Неустойчивость истории. Есть многоразмерное пространство, в него вложено многообразие, описывающее наше время. Обычно считают, что оно гомеоморфно прямой, но это верно не всегда. Нам как раз открылся вид с одной карты на другую. Может, наше прошлое, а может, и не наше. Мы никогда не узнаем. Вопреки смертным попыткам, прореха закрылась и не оставила следа. Зато у меня есть запись поражения этих попыток, – Дунфрида затолкала цилиндрик с плёнкой в вырез платья, её перси колыхнулись. – Я надеюсь. – Остался след! – отплевавшийся от пыли Осеберт поднял в воздух таинственный предмет.