Поединок. Выпуск 3 - Виктор Вучетич

— Успей! — зло кричу я неизвестно кому, ругаясь, чувствуя, что пальцы деревенеют. — Успей!

Наверное, я успел. Но того, как матросы подтащили нас за трос к борту, как поднимали наверх, я уже не чувствовал.

Очнулся я от боли. Боль разрывала кожу на части. Мне показалось — кожа вся в лохмотьях. Я увидел, что лежу голый. Несколько пар рук с ожесточением мяли мою кожу, раздирали ее. Сильно пахло спиртом.

— Ой, Владимир Владимирович, — я увидел лицо Акопяна. — Это я, Валера. Товарищ лейтенант! Владимир Владимирович! Что же это делается! Владимир Владимирович, не умирайте! Пожалуйста, не умирайте. Голубчик, Владимир Владимирович. Не умирайте.

— Еще коньяку! — услышал я голос Полянкова. — Дайте ему еще коньяку! Черт возьми, где у вас коньяк?

Зубы мои почувствовали твердость стекла.

— Зажмите ему челюсть! Разобьет бутылку!

Только сейчас я понял, что меня всего бьет крупная, очень крупная дрожь. Из бутылки полилась жидкость. Лиц я уже не видел, все было как в тумане.

— Только бы температура поднялась, — сказал Полянков. — Если температура не поднимется — плохо.

Лица стали качаться, поплыли — все дальше, дальше. Руки матросов, раздиравшие мою кожу, натиравшие ее спиртом, уже не волновали меня. Я почувствовал приятное тепло, возникшее внутри, в желудке. Что же сейчас со мной будет? Почему уплывают лица? Теряю я сознание или засыпаю?

Мне показалось — прошло очень много времени. Целая вечность.

Очнувшись, я увидел окно. Потом — белый потолок, стену, окрашенную светло-зеленой краской. Две койки, стоящие рядом. Койки пустые, аккуратно заправленные. Это госпиталь. Госпиталь. Кто-то заглянул в дверь. А собственно, что со мной могло быть? Я услышал, как сказали: «Очнулся». Что же со мной? Это был все-таки обморок. А не сон. Вялость, страшная вялость. Но в остальном как будто ничего. Очень даже ничего. То есть все в порядке. Вспоминаю все, что произошло накануне.

— Володя?

Возле меня Сторожев. Вглядывается. Лицо его серьезно. Рядом — врач и сестра. Я слышу, они что-то говорят. Среди других слов слышу — «пневмония».

— Да нет, — я чувствую, что могу говорить, и довольно легко. — Никакой пневмонии. Я здоров. Просто здоров. Только слабость.

— Володя.

— Да, Сергей Валентинович.

— Молодец, Володя. Ты представлен к награде.

Надо что-то сказать. Да. Вот именно. Что же сказать?

— Служу Советскому Союзу.

Я еще не могу понять до конца, полностью, что это значит — представлен к награде.

— Все в порядке. Его мы откачали. Правда, ему придется полежать подольше, чем тебе.

Сторожев смотрит на меня как-то странно, склонив голову набок.

— Скажу тебе, дружок, — не организм у тебя, а машина. Поэтому я и ухожу. А ты вот что — как себя чувствуешь?

Он уже не говорит со мной просительно и мягко, как тогда. Наоборот — почти зло. Ну и хорошо. Но сейчас я вдруг понимаю — мне хочется с ним работать. Это пришло именно вдруг.

— Ничего чувствую, Сергей Валентинович. Здоров практически.

Ведь я все это время думал о его предложении. И отказывался от него. И думал. Но я заставлял себя отказываться от него, даже от мыслей об этом предложении.

— Ты это брось — здоров. Ты мне нужен.

Что же меня заставляло отказываться? Верность экипажу? Верность морской службе?

— Понимаю, Сергей Валентинович.

— И нужен не «практически здоровым», а здоровым как бык. Только как бык. И все дела. Давай лежи. Делай все, что говорят врачи. И ешь побольше. Мяса, фруктов. Ребята тебе целую корзину прислали. Так, по тебе вижу — больше недели ты здесь не продержишься.

— Что вы, Сергей Валентинович. Я думаю — через день встану.

— Лежи и слушай меня. Вылежись, отдохни. Как только сможешь писать, вспомни все и напишешь отчет-рапорт. Как произошла эта штука с Трефолевым. Все, от точки до точки. От приема его на корабль и до самого конца. И изложишь свое мнение.

— Трефолев его фамилия?

— Да. Бывай. Поправляйся. Ухожу.

Что же я должен был вспомнить о Трефолеве? Сначала мне казалось — тут все просто.

Потом я подумал, что все невероятно сложно.

Потом, разглядывая окно, потолок и светло-зеленую стену, я понял, что не только прыжок Трефолева, но и все в жизни соединяет в себе эти два начала. Простоту и удивительную сложность. Настолько удивительную, что мысль отказывается справиться с ней. Но если я хочу работать вместе со Сторожевым — а я уже решил, что хочу, — я обязан буду справляться со всем этим. Со всей этой сложностью. Мои мысли, чувства, я весь — все обязано будет справляться.

Трефолев. Подконвойный. Я ничего о нем не знаю. Вернее — знаю. Знаю, что его почему-то не повезли из следственного отдела округа в штаб района обычным путем, а решили переправить на корабле. Почему?

Знаю, что он был для оперативного отдела очень важен. Настолько важен, что его сопровождал сам полковник Лозовой. Что еще? Несмотря на то что Трефолев был так важен для оперотдела, на нем не было наручников. Отступление от логики. Почему? Но может быть, наручники и не были нужны. В такую погоду даже без всякого конвоя убежать практически невозможно.

И все-таки он сделал попытку. Сделал. Что ему мог дать побег? Он был бессмыслен со всех точек зрения. Допустим, я бы не прыгнул вслед за ним. Допустим даже, что он принял какой-то стимулятор и он прекрасный пловец. Ну и что? Мифический батискаф или подлодка? Все это чушь, исключено, нереально. Да, рядом были два безымянных острова. Да, был туман. Но если он важный преступник, то он должен быть умен. Должен быть, обязан. А раз он умен, он не считает дураками нас. Значит, он знал, что в любом случае не уйдет. Знал, что мы найдем его и в тумане, и на этих островах. Знал — и все-таки прыгнул?

Теперь, разобравшись в сложности, я прихожу к простоте. Остается единственный вывод. Он решил покончить счеты с жизнью и выбрал для этого самый удачный момент. Ему хватило для этого как раз той доли секунды, когда я еще не успел встать между ним и леером. Он воспользовался этой моей единственной оплошностью. Мне нужно было подниматься на мостик первым. А конвоируемого выпустить из кубрика только вслед за собой. Я сделал ошибку. Пусть я же потом ее и исправил. Но это была ошибка.

Эти свои соображения я коротко изложил в рапорте-отчете.

Войдя в кабинет Сторожева, я сразу протянул ему отчет. Он внимательно прочел четыре мелко неписаных листа. Взял лежащую рядом пухлую папку, отогнул жестяные щупы. Снял металлический зажим. Аккуратно вложил мои листки в дырокол. Оглядел их, подправил ладонью. Пробил, насадил листки на щупы. Еще раз просмотрел первые строки. Закрепил зажим, загнул, закрыл папку. Несколько секунд смотрел на меня. Мне показалось, что он силой заставляет себя вот так, в упор, меня разглядывать. Я вдруг увидел в его взгляде то, что совсем не ожидал увидеть. Растерянность. Что-то говорящее о его слабости.