Скобелев: исторический портрет - Валентин Масальский

Пытливый читатель уже подметил противоречие. Конечно, он спросит: как же совместить это мнение Скобелева с его теорией происхождения войн? Может быть, он просто не понимал логической неувязки этих двух положений?

Исключено. Он был слишком умен и образован, чтобы не понимать столь простой логики. Пытаясь проникнуть в его понятия, аналитически мысливший М.М.Филиппов высказал догадку: «Парадоксы Скобелева объясняются лишь тем, что военный практик в нем поневоле сталкивается с политиком». На мой взгляд, догадка верна. По-видимому, против этого вывода подсознательно протестовала военная натура Скобелева. Он не мог согласиться, даже говоря о далеком будущем, чтобы столь любимая им профессия оказалась ненужной, чтобы вместе с исчезновением войны со сцены общественной жизни сошла армия, военные традиции, все, что было ему так дорого, без чего он не мыслил своей жизни. Перед нами действительно парадокс, но, как увидим дальше, не единственный.

Скобелев не смотрел на экономику как на фактор, всегда и в любых условиях определяющий исход войны. Когда, например, в ответ на его убеждение в неизбежности русско-германской войны ему указывали на невозможность войны ввиду плохого состояния финансов России, он возражал, по воспоминаниям В.И.Немировича-Данченко, с жаром доказывая, что финансы — не препятствие, что в истории бывали случаи, когда победы добивались государства со значительно худшим состоянием финансов, ссылаясь на положение Франции в 1793 г., России до Полтавы и т. д. «Я не говорю: воевать теперь. Пока еще наш курс 62 копейки, можно и погодить, но немцы долго ждать не заставят…»

Именно это положение в передаче Немировича-Данченко вызвало обоснованное недоверие не раз цитированного нами близкого друга Скобелева. «По г. Немировичу, — писал он, — Скобелев смотрит на войну, как на единственный род промышленности, к которому можно приступить без капитала. Он даже смотрит на войну как на добычу, которой можно блистательно поправлять экономическое народное расстройство.

«Немецкие или французские банкиры могут смотреть на войну как на экономическую ересь; у них на то солидные причины…» Ну, а мы, русские, как должны смотреть? Неужели как на экономическую добродетель? А Крымская, а турецкая война, которые оставили нам неоплатные государственные долги… Нет, так просто не мог смотреть на войну Скобелев, если бы даже и высказывал что-либо подобное для ободрения своих друзей. Не мог думать так серьезно тот, кто целый год потратил на приготовление к войне с текинцами, кто потребовал заранее продовольствия на эту экспедицию минимум на полгода, на что требовались деньги и деньги».

В то же время, если даже допустить, что Скобелев действительно «высказывал что-либо подобное для ободрения своих друзей», в этих мыслях есть доля истины. Даже по Немировичу-Данченко, он не отрицал вообще значения финансов, а лишь утверждал, что их состояние и вообще экономика автоматически не предрешают исход войны. Война — сложное общественное явление. И возникновение войн вообще, и исход данной конкретной войны зависят от многих, далеко не только экономических факторов. Не лишены наблюдательности и смысла и скобелевские иллюстрации этой мысли.

Отношение Скобелева к войне было двойственным. Он не любил войну как явление, видел и сознавал все ее зло. Реакцию скептика (я имею в виду читателя, уже не скептически относящегося к Скобелеву, а скептика просто по натуре, по характеру) предвидеть нетрудно. Он, без сомнения, заявит: не верю. Слишком противоречит это утверждение всему, что уже пришлось прочесть.

Не спешите с выводами, читатель. «Никакая победа, — говорил Скобелев Ж.Адан, — не оплачивает достаточно той массы энергии, сил, богатства и людей, которую на нее тратят…» Его высказываний на этот счет, искренних и горячих, можно было бы привести много. В то же время, сделав войну своей профессией, Скобелев отдался ей до конца. Он беззаветно любил военное дело, любил обстановку боя, с упоением шел навстречу опасности. Говоря, что он не любит войну, Скобелев никогда не говорил, что он не любит свою военную профессию. Он не мыслил свою жизнь вне военной службы, а на самой военной службе — вне боевой деятельности. Он всегда рвался на войну, «на выстрел», в бой, предпочитая боевую жизнь любому благополучию. В этом раздвоении не было ничего непоследовательного и противоестественного, оно характеризует Скобелева как гуманного человека, ненавидевшего войну, но убежденного, что она, к несчастью, пока неустранима. Военную службу он понимал как службу родине. Необходимость вооруженной защиты родины, создаваемая неустранимостью войн, вызывала необходимость в вооруженных силах и в нем, Скобелеве, как военном специалисте. Армия, военнослужащие были в его представлении необходимым и естественным институтом общества.

Скобелев считал, что на войне, коль скоро она стала фактом, колебания и нерешительность неуместны и губительны. «Подло и стыдно начинать войну так себе, с ветру, без крайней необходимости… Черными пятнами на королях и императорах лежат войны, предпринятые из честолюбия, из хищничества, из династических интересов. Но еще ужаснее, когда народ, доведя до конца это страшное дело, остается неудовлетворенным, когда у его правителей не хватает духу воспользоваться всеми результатами… Нечего в этом случае задаваться великодушием к побежденному. Это великодушие за чужой счет, за это великодушие не те, которые заключают мирные договоры, а народ расплачивается сотнями тысяч жертв, экономическими и иными кризисами. Раз начав войну, нечего уже толковать о гуманности… Я пропущу момент уничтожить врага — в следующий раз он уничтожит меня, следовательно, колебаниям и сомнениям нет места. Нерешительные люди не должны надевать на себя военного мундира. В сущности, нет ничего вреднее и даже более — никто не может быть так жесток, как вредны и жестоки по результатам своих действий сантиментальные люди. Человек, любящий своих ближних, человек, ненавидящий войну, должен добить врага, чтобы вслед за одной войной тотчас же не началась другая».

Скобелев тяжело переживал понесенные в боях потери и страдания раненых и искалеченных солдат и офицеров. Но во время боя он не хотел и слышать о потерях, так как такая информация, по его мнению, деморализовала и расслабляла полководца, парализовала его волю к борьбе. Александра II потрясли эти зрелища, и следствием явилось заключение поспешного мира, говорил Скобелев.

Говоря об источниках побед и личной храбрости Скобелева, нельзя умолчать о такой их питательной основе, как тесная, кровная связь с солдатской массой и, более того, с народом. Храбрость Скобелева его друг предложил назвать «массовым героизмом отдельной личности». Я знаю, высказывал он уверенность, что под такою теориею подписались бы обеими руками многие, знавшие Скобелева, особенно его боевые товарищи. «Да, — продолжал он, — Скобелев был человек массы, по-русски — мирской человек. Без нее, без этой массы, он был как рыба без воды, как птица без воздуха. Стоило ему увидеть перед глазами ряды волнующихся человеческих голов, услышать стоустый говор толпы, и он весь оживал, он становился выше своего роста и мгновенно вырастал в героя этой толпы. В этом случае он был подобен тому классическому Протею (так у автора, правильно: Антею. — В.М.), у которого в борьбе удесятерялись силы, когда он прикасался земли. Масса для Скобелева была источником, который освежал, питал его и давал жизнь. В этой массовой черте характера Скобелева я вижу самую глубокую национальную особенность его. В ней я вижу разгадку тайны его обаяния на солдат, которых одной личной храбростью не удивишь. Он был общителен, прост и демократичен со своим солдатом; он делил с ним вместе все трудности военной жизни; с этим солдатом он шел под пули… Россия знает еще одного такого «мирского» человека в лице воина. Это был Суворов».