И девять ждут тебя карет - Мэри Стюарт

Вдруг она исчезла. В то же мгновение я услышала, что к дому быстро подъезжает еще одна машина. У ворот зажегся свет, салон погрузился в темноту. Я подняла голову и прислушалась.

Шаги по гравию дорожки. Голос Рауля на террасе:

— Бернар?

— Мсье?

Бернар быстро вышел из-за угла дома.

Послышались шаги Рауля, спускающегося по ступенькам террасы. Он сказал так же коротко и резко, как говорил с мадам Вуату:

— Есть что-нибудь новое?

— Нет, мсье, но...

Рауль тихо выругался:

— Вы возвращались в хижину?

— Да. Я их не нашел, но они там были, клянусь вам, они...

— Конечно были. Тот англичанин просидел там почти до двенадцати часов ночи. Я это знаю точно. Они пошли к нему. Вы узнали, где он?

— Он еще не вернулся. Он уехал с другими альпинистами в Руссель, они еще там. Но, мсье, я все пытаюсь сказать вам... Я только что звонил домой, и мне сказали, что она звонила ему в «Кок Арди». Она...

— Звонила ему? Когда? — быстро спросил Рауль.

— Примерно полчаса назад.

— Черт возьми! — Он шумно перевел дыхание. — Откуда она говорила? Эти болваны догадались спросить?

— Да, конечно, мсье. Они слышали от Жюля об этом скандальном случае, понимаете, мсье, и...

— Откуда она звонила?

— Из «Сан-Флер», из Эвиана. Они сказали...

— Полчаса назад?

— Не больше сорока минут назад.

— Значит, англичанин ничего не слышал. Он, наверное, еще со своими альпинистами. Они еще не встретились.

Он быстро отвернулся и пошел по дорожке. Бернар последовал за ним. Голоса их удалялись, но я расслышала его слова:

— Немедленно отправляйся в Эвиан на этой машине. Я тоже поеду. Мы должны найти их, быстро. Слышишь? Должны найти.

Бернар что-то сказал мрачным тоном, словно пытаясь оправдаться, и Рауль грубо обругал его. Потом они зашли за угол и их не стало слышно. Через мгновение я услышала, как заурчал мотор «кадиллака», и фары описали широкий полукруг света на дорожке. Беппо снова залаял. Мадам Вуату, должно быть, вышла из сторожки, услышав приближение второй машины. Я услышала, как Бернар разговаривает с ней и она ответила ему по обыкновению очень громко и визгливо, так что я могла ее расслышать:

— Он сказал, что будет здесь в двенадцать. В двенадцать самое позднее.

Потом Бернар тоже уехал. Я подняла голову с холодного камня и обхватила рукой Филиппа. Филипп взволнованно прошептал:

— Он приезжает в двенадцать. Вы слышали?

— Да. Сейчас, наверное, немного больше девяти. Нам придется ждать всего около трех часов, малыш. А они поехали искать нас в Эвиане.

— Он спустился с лестницы на террасе. Балкон должен быть открыт. Войдем?

Несколько секунд я молчала, потом устало ответила:

— Нет. Еще три часа. Давай не рисковать. Вернемся и запремся в том домике у пристани.

Домик казался еще менее уютным, чем раньше. Филипп на минуту исчез, прошел вдоль задней стены и скоро вернулся, с видом победителя размахивая ключом.

— Молодец! — похвалила я мальчика. — Показывай дорогу, кролик!

Он осторожно поднялся по крутой лестнице, ведущей к двери, возвышавшейся над маленькой пристанью, где у самого берега стояло несколько лодок. Ступеньки были мокрые и скользкие, заросшие мхом, и я боялась, что мы свалимся в воду. Дойдя до двери, Филипп наклонился, и я услышала, как заскрипел ключ в замке. Взвизгнув на петлях, дверь открылась. Перед нами зияло темное пространство, откуда веяло пылью и холодом запустения.

— Вот так убежище! — сказала я с деланным восторгом, который, как мне казалось, нисколько не обманул Филиппа. Потом я осторожно включила фонарик.

Слава богу, здесь было сухо. Но это было единственным преимуществом этого помещения — мрачной черной коробки, пыльного склада всякого мусора, прошлогодних сломанных игрушек, напоминающих о прошедших летних днях. Потом я узнала, что неподалеку, на набережной, когда-то была зацементированная площадка, служившая пляжем семейству Вальми. Здесь были беспорядочно свалены разные вещи, которые выглядят такими заманчиво яркими в июньский полдень: складные кресла и шезлонги, огромный пляжный зонт из оранжевой с алым парусины, какие-то непонятные предметы, грязные и свернутые, которые могли быть надувными подушками, огромная резиновая утка, похожая на колбасу резиновая лошадь в темно-синих яблоках...

В неровном колеблющемся свете фонарика они выглядели гротескными чудовищами, особенно страшными от мысли, что нам придется провести среди них несколько бессонных часов, дрожа от страха, что нас кто-нибудь обнаружит.

В стене, обращенной к берегу, было маленькое окошко. Я придвинула вплотную к нему один из сложенных шезлонгов, чтобы скрыть свет фонарика от случайных наблюдателей, потом, вернувшись к двери, заперла ее на ключ.

— А что мы будем здесь делать до двенадцати часов? — меланхолически спросил Филипп, стоявший позади меня.

— Раз у нас нет фишек и шахмат, — с напускной бодростью ответила я, — нам остается только заснуть. Почему бы и нет? Ты, должно быть, умираешь от усталости. Теперь тебе не о чем беспокоиться, можешь спать спокойно.

— Нет, — с некоторым сомнением ответил он, потом сказал, словно что-то вспомнив: — Я буду спать в лодке.

— Дурачок, здесь нет лодки. А те, что снаружи, насквозь мокрые. Может быть, вот тут, — с той же напускной бодростью добавила я, направляя луч фонарика на ужасную кучу мусора, — может быть, мы найдем что-нибудь получше...

— А, вот она.

Филипп бросился к куче и у меня за спиной начал вытягивать из-под трех крокетных молотков, полуспущенного ватерпольного мяча и сломанного весла что-то желтое и плоское, похожее на клеенчатый плащ.

— Что это... — начала я.

— Лодка.

— А, понимаю. Надувная лодка? Никогда такой не видела.

Он кивнул и стал раскладывать свое неаппетитное сокровище на незанятой части пола.

— Ее надувают. Вот трубка. Ее надувают воздухом, и тогда борта поднимаются и получается лодка. Я хочу спать в ней.

Я не стала ему возражать, чувствуя несказанное облегчение от того, что он нашел себе хоть какое-то занятие.

— Почему бы и нет? — сказала я. — Во всяком случае, это хорошая подстилка от сырости. В конце концов, что для нас значит еще немножко пыли?

— Это не подстилка. Это лодка.

Он деловито рылся в куче грязной парусины в углу.

— Са se voit,[24]— не очень уверенно сказала я, глядя на желтую клеенку.

— Ее надувают, — терпеливо объяснил Филипп, пролезая между бочкой с бензином и фантастической пятнистой лошадью.

На щеке у него было большое черное пятно.

— Дорогой мой, если ты думаешь, что у кого-нибудь из нас осталось достаточно сил, чтобы надуть эту лодку...

— Ее надувают вот этим...

Он с трудом волочил какой-то явно очень тяжелый предмет. Я помогла ему.

— Что это такое?

— Насос. Это очень легко. Я вам покажу.

Он присел на полу у распластанной желтой массы, прилаживая насос к трубке, торчавшей в борту лодки. У меня не хватало духа возражать. И кроме того... Уже несколько минут я ощущала, как из-под двери проникает струя холодного воздуха, проходя по ногам. Филипп был всецело поглощен насосом, который, кажется, было легко заставить работать. Если он действительно надует проклятую лодку...

И Филипп это сделал. Через несколько минут он торжествующе посмотрел на меня, повернув ко мне лицо, покрасневшее от усилий и увешанное гирляндами паутины, покрывавшей лодку, чьи жирные колбасообразные борта, без сомнения, должны были преградить путь любому сквозняку. Щедрым потоком похвал мне удалось заставить его отказаться от намерения надуть лошадь, мяч («просто чтобы вам показать») и спокойно улечься рядом со мной в непроницаемой для сквозняков, но довольно неудобной и тесной постели. Мы укрылись нашим пальто и приготовились выдержать в полулежачем положении последние три часа нашего утомительного путешествия.

Минуты тянулись как часы. Кругом царила тишина, словно закутанная покрывалом тумана. Время от времени капли падали на крышу с нависших над ней веток, один раз случайный порыв ветра пронесся над деревьями, и ветви, покрытые почками, мягко застучали по кровле. Внизу, у причала, где стояли лодки, волны глухо накатывались на берег; хлюпающие и всасывающие звуки вызывали мысли о мрачной и пустой бездне... Я с тоской вспоминала о хижине, где мы провели прошлую ночь, — каким уютным казался мне теперь теплый чердак по сравнению с сырой могильной тишиной нашего теперешнего убежища!

И было страшно холодно. Кажется, Филиппу было тепло: он свернулся калачиком под пальто, прижавшись ко мне спиной. Я обхватила его руками. Он уснул почти мгновенно. Через некоторое время я почувствовала, что убийственный холод пронизывает меня до костей. Сначала у меня застыла спина, потом холод сковал все тело, словно кровь замерзла в жилах, превратив меня в какое-то ледяное изваяние. У меня затекли ноги и руки, но я не решалась пошевельнуться, чтобы не разбудить ребенка. «Его силы на исходе», — подумала я. Пускай лучше спит, пока тянутся последние, самые тягостные минуты перед тем, как нас наконец спасут.