Год спокойного солнца - Юрий Белов

— Ну вот что, — решительно сказала она. — Ты сейчас же ложись в постель, а я тут похозяйничаю. Влажная уборка нужна, холостяцкий дух выветрить. Куда это годится? — повела она рукой по квартире.

— Да брось ты, — с несмелой укоризной отозвался он. — В кои века навестила и сразу за тряпку…

Но ее уже нельзя было остановить. Она возбуждена была, суетлива, ей разрядиться требовалось, рукам дело дать. Но схватившись за стол, чтобы переставить на середину, она увидела за стеклом книжного шкафа старый, пожелтевший уже, когда-то сложенный, потертый на сгибах, расправленный и кнопками приколотый к полке рисунок — и замерла пораженная. Она себя узнала, не нынешнюю, а какой перед войной была, и место узнала — на берегу Салара, в зоопарке…

Беспомощно опустившись на диван, Наталья Сергеевна заговорила совсем другим голосом, полным отчаяния и мольбы, торопливо, боясь, что он не даст ей высказаться:

— Ты же любил меня. Теперь я вижу: любил. Но что-то же осталось, не все перегорело. Если рисунок этот сохранил и не выбросил, не сжег до сих пор, значит, осталось. Ты ждал меня, всю жизнь ждал — и я пришла… Поверь мне, Марат, я всю жизнь шла к тебе, но так сложилось, не могла я… бросить то, что имела… Только теперь… Но я прощения просить не буду, я его заслужить хочу — остатком жизни с тобой. Я верно служить тебе буду, я нужна тебе, я знаю. Ты только позволь остаться — кем хочешь — женой, домработницей, няней при тебе… — И закрыла ладонями лицо.

Он не ожидал этих слов, стоял в растерянности. Опытный его слух, чуткий к слову, уловил многократно повторенное «я», и горечью отозвалось в нем такое открытие. Сразу устав от всего этого, он пошел к кровати и сел, неотрывно глядя на нее. Наташа, его Наташа, о которой думал он в долгие годы войны и после войны, всю жизнь думал и ждал, потерянно сидела теперь напротив, не смея в глаза ему взглянуть, трепетно ожидая ответа, и надо было ему одно только слово сказать — она сорвалась бы с места, кинулась к нему, на колени упала, ноги его обнимая, заливая слезами… Он так живо представил себе это, что даже ноги подобрал и прикрыл одеялом.

Кровать тяжело скрипнула под ним, и Наталья Сергеевна подняла голову, полные слез глаза подняла к нему. Милый несчастный Марат, одинокий, обойденный счастьем… Она же нервизмом в клинике занималась, знала, чем одиночество кончиться может, но почему-то раньше к Марату это не прикладывалось, сейчас только открылось ей, как он плох. Ей хотелось для убедительности из Павлова ему что-то привести, из Гуфеланда, чтобы понял он и принял ее, готовую одиночество его разрушить, но цитаты застряли на языке.

— Я нужна тебе, нужна, — твердила она. — Нам вместе быть надо, рядом, ты сам это знаешь…

Измученный вчерашним припадком, бог знает что передумавший в часы пробуждения — и о Наташе тоже, Марат почувствовал легкое головокружение, зажмурился и рукой повел, словно хотел удержаться.

Этот его жест Наталья Сергеевна поняла по-своему в поднялась, глядя на него и не видя уже ни его глаз, ни лица, только зыбкий контур, вдруг, отдалившийся.

— Ты прости меня, — с трудом выговорила она. — Я, старая дура, вообразила себе…

Она уже к двери пошла, но Марат раскрыл глаза и сказал робко, просительно:

— Ты не уходи, пожалуйста. Без тебя худо мне одному. — И видя, что она опять безвольно опустилась на диван, увереннее уже продолжал: — Я вот о чем думаю… В мире более четырех миллиардов человек. Они живут в разных странах, говорят на различных языках; у них свои обычаи, привычки, склонности, свои заботы и радости. И может показаться, что ничто не связывает их. Ну вот меня и какого-нибудь крестьянина с острова Маврикий, к примеру. Мы так далеки друг от друга. Но это только кажется. Все мы взаимосвязаны на своей планете. Мы можем не ощущать прямой связи, но все равно невидимые нити тянутся от нас к любому другому человеку, где бы он ни жил. От меня к тебе и к каждому из четырех миллиардов. Потому что у нас один общий дом — наша Земля. Нельзя жать в одном доме и не быть связанным, правда? — Вдруг он оживился: — Знаешь, канал, по которому сибирская вода потечет к нам сюда, оказывается, возьмет начало из Оби возле села Белогорье. Я это село очень хорошо помню. Там и Березово недалеко. Помнишь картину Сурикова «Меншиков в Березове»? А от опального сиятельного князя ниточка к Петру тянется, к его попытке повернуть Амударью в Каспий…

— О чем ты? — со слезами обиды, непонимающе глядя на него, спросила Наталья Сергеевна.

Его удивило, что она не понимает.

— О жизни, — ответил он, — о чем же еще…

В эту ночь ему привиделся странный сон. Будто идет он не то по полю, не то по пустырю, но по самому краю, потому что справа тянется глухая стена, обшарпанная, с отбитой штукатуркой и обнажившимися старыми кирпичами, уже трухлявыми, осыпающимися мелкой красной пылью. Почему он так хорошо разглядел и запомнил эту стену — потому что между ним и стеной неслышной походкой, невесомо, словно летал, двигался Витька Крестьянинов. И все говорил, говорил, а Марат не смел отвернуть голову, принужденно кивал в знак внимания, хотя внимания-то и не было: он ведь знал, что Витька умер, что это его воскрешение и появление здесь — временное, отсрочка какая-то. Все про то знали, один Витька ничего не ведал и говорил увлеченно, взмахивая руками, как крыльями, и взмывая при этом, — говорил про что-то отвлеченное, философствуя, суть же ускользала от Марата. Да и не вслушивался он, удивляясь, что в такой момент, когда часы, а может быть, минуты сочтены, можно рассуждать о каких-то высоких материях. Он к Витьке прикован был взором и вниманием, боялся упустить тот миг, когда отсрочке выйдет конец и Витька опять вернется в свое мертвое состояние. Вот только как это произойдет, неизвестно, и потому особенно страшно ждать. А надо еще спокойствие на лице изобразить, чтобы Витька ни о чем не догадался, чтобы все шло как обычно среди людей. И вдруг Марату открывается: Витьку эта стена примет, там он и почиет. Этим нелепым старинным словом и открылось…

А Витька, разговаривая с ним, чуть застенчиво улыбался — за эту тихую улыбку все девчонки у них его обожали, — и вдруг внятно, чуть распевно произнес:

— И понятно мне, что заключили времена с пространствами союз… Нет, вначале еще строчки, но я их подзабыл… Вот: на драконе умершей мечети я помчался вдаль… Снова забыл. Прости, что-то я стал забывать, давно ведь сочинил. — И тут улыбка сошла с его лица, словно тень легла. — Слушай, Марат, скажи честно: тебя еще не мучает вопрос о смысле жизни? Ну, для чего мы живем на земле? Для чего каждый из нас появляется на свет? Вот не станет нас, а жизнь будет идти своим чередом, будто нас и не было. Но ведь для чего-то же мы были! — Голос его зазвенел. — Для чего?

Марат не знал, что ответить, не это его сейчас занимало.

— Ну… — промямлил он. — Все рождается и…

— Ты что на меня уставился? — снова улыбнулся Витька. — Ты туда посмотри, вон — простор-то какой! Земля людей…

Не оглянуться уже нельзя было, но Марат не успел, потому что в это мгновение и произошло это. Красная кирпичная мука внезапно обрушилась лавиной, отверзлась брешь в стене, и Витька, неуловимым движением вскинув побелевший подбородок и сложив руки на животе, столбиком вошел в эту брешь, ногами вперед. И стена сомкнулась, кирпич к кирпичу, ни мемориальной доски, ни таблички, ни меты. Марат отшатнулся, потому что холодом потянуло из образовавшейся на миг бреши, и он испугался, что и его затянет туда. Марат догадывался, что там, за стеной, — Витька и все, кто ушел из этого мира. Он силился вспомнить, как называется это место, и не смог…

Проснулся он с какой-то неизъяснимой тяжкой жутью и сердцебиением. Но одновременно ощутил и чувство облегчения, от того что все было просто сном. Лежа с открытыми глазами, он вспомнил: эдем — вот так называется место за стеной, сонм мертвых. И содрогнулся от того, что был совсем рядом. Но тут же сказал себе: глупости, сон как сон, нечего мистикой заниматься, фрейдизмом, сонник еще раздобудь. Все это от реальной жизни идет, те же стихи. Витька же стихи сочинял и именно эти — про время и пространство — читал тогда им над Саларом, а Наташка сказала…

Мысль о ней словно подхлестнула Марата, и уже новое чувство — радостного ожидания — охватило его. Давно, с детских полузабытых лет, не приходило к нему это трепетное волнение, душу омывающее чистыми водами доброй надежды. Бывало проснется вот так перед утром на своей койке в детдомовской спальне — и окатит теплая волна сладких предчувствий. Чего — он и не знал тогда, ни с чем конкретным это не было связано, просто поднимало его, и он парил в мечтах и неясных ожиданиях чего-то, может быть, чуда.

Но сейчас одно только имя Наташи вернуло ему это блаженное, сладостное состояние. Ну вот, подумал он, пришел и мой звездный час. Оказывается, все может вернуться, повториться. И вслед за этим открытием пришли давно вычитанные слова, старые-престарые, но по-новому отозвавшиеся в сердце, таившие в себе некий глубинный, не попятный пока, но такой важный смысл: «В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелоках варено. Чище мы чистого».