Шри Ауробиндо. О себе - Шри Ауробиндо

Основным моим намерением в этом письме было кое-что рассказать о технике и внутреннем механизме интуитивного метода, которым создавалась и создается «Савитри», а также о замысле и строении поэмы. Понимание ее Х. как интеллектуальной конструкции с произвольным набором слов и образов, причем отобранных плохо, прямо противоположно тому, как это было на самом деле. Такова была главная мысль письма, остальное лишь предисловие. Но предисловие вышло настолько длинным, что не оставило места для содержания. Придется отложить его до следующего случая, когда будет больше времени.

Вопрос: В том длинном письме о своих стихах, касающемся критики моего друга, вы написали об определенном влиянии на вас поэзии поздней викторианской эпохи. Я не сумел проследить у вас влияния «Современной любви» Мередита – разве что отнести к ним колкие и до приторности сладкие обороты рассуждений в «Песнях для Миртиллы». Теннисон здесь заметен только по изящной живописности или по отдельным словам. Вероятно, влияние Теннисона в целом больше чувствуется в вашем раннем белом стихе, чем в «Песнях для Миртиллы». От Арнольда у вас в белом стихе только конкретные языковые приемы, вроде двух или трех «но», как здесь:

Не какой-то жалкий странник, но Руру,Но сын великого Риши[180] .

Или как здесь:

Но спокойный, но царственный, но благосклонный…[181]

Арнольд чувствуется также и в том, как вы выстраиваете и разрабатываете ряды сравнений и в «Урваши», и в «Любви и Смерти». Менее явно там звучит его общая интонация, но ее также можно почувствовать; отголоски его звучат даже в стихах, которые вошли в сборник «Ахана», не говоря уже о «Баджи Прабху». Не знаю, есть ли в ваших белых стихах влияние Суинберна; возможно, есть какое-то в «Песнях для Миртиллы». Непосредственно повлиял на ваш стиль в «Урваши» и в «Любви и Смерти» Стивен Филлипс. Но, как я уже сказал в своем эссе о вашем белом стихе, он растворился в более сильном и разностороннем гении, так же, как и влияние елизаветинцев, Мильтона и, вероятно, наименее заметное, Китса. Как бы там ни было, чьим бы влияниям вы ни подвергались, в своих ранних белых стихах вы, безусловно, самостоятельны по своему сущностному духу, движению и по набору экспрессивных средств. Только по отсутствию восприимчивости или по невниманию можно этого не разглядеть и не суметь насладиться блеском ваших стихов.

Ответ: Влияния такого рода, о которых я говорил, испытывает каждый поэт, пока не найдет себя окончательно. То, что вы говорите о влиянии Арнольда, совершенно правильно; тем не менее, для меня оно заключалось главным образом в необходимости ограничений и обработки, чтобы убрать бесконтрольный романтизм и добиться точной ясности и правильной формы и построения. В «Песнях для Миртиллы» нет влияния Мередита; я не ознакомился со всем его творчеством даже позднее, мне очень нравились его «Современная любовь» и стихи вроде сонета «Люцифер» и «Восхождение на Землю дочери Гадеса», и вот они и оказали влияние на мое становление как поэта, и отголоски этого влияния видны в «Савитри». Больше всего на меня повлияла ранняя лирика Суинберна – «Долорес», «Герта», «Сад Прозерпины» и другие стихи, которые стоят в ряду с его лучшими произведениями, а также «Атланта в Калидоне», но его поздняя лирика кажется мне слишком пустой и не нравится драматический и повествовательный стихотворный стиль. Один критик охарактеризовал мою «Любовь и Смерть» как на удивление блистательное и точное воспроизведение Китса: что вы на это скажете? Думаю, Стивен Филлипс имеет к ней больше отношения.

В «Махабхарате» легенда о Сатьяване и Савитри рассказывается как история супружеской любви, побеждающей смерть. Но в Ведическом цикле эта легенда являет собой один из многих символических мифов, со всеми его признаками сотворенного человеком мифа. Сатьяван – это символ души, в которой есть божественная истина бытия, но которая оказалась во власти смерти и неведения; Савитри – это Божественное Слово, дочь Солнца, богиня высшей Истины, которая спускается на землю, чтобы родиться на земле во имя спасения; Ашвапати, Покровитель лошадей, земной отец Савитри, он же Повелитель Тапасьи – средоточие духовных устремлений, которые помогают нам подняться из планов смертных к бессмертию; Дьюматсена, Повелитель Сияющих Сонмов, отец Сатьявана – это Божественный Ум, здесь ослепший, потерявший свое небесное царствие видения и потому потерявший свою славу. Но все же это не просто аллегории, герои поэмы представляют собой не просто персонификацию свойств, а инкарнацию, или эманацию, живых и обладающих сознанием Сил, с которыми мы можем войти в прямой контакт, и принимают человеческий облик, чтобы помочь людям и показать им выход из смертного плана к божественному сознанию и бессмертной жизни.

Вопрос: Поскольку «Любовь и Смерть» давно стала для меня поэтической Библией благодаря совершенной красоте ее вдохновения и искусства и поскольку сейчас я как раз открываю в себе способность писать белым стихом, я был бы просто счастлив, если бы вы рассказали, как вы пришли к созданию этой поэмы: как упало в почву зерно идеи, как оно вызревало и росло, рассказали бы о влиянии на вас других поэтов, о настроении и атмосфере, которые были для вас наиболее близкими по духу и потому продуктивными, об откровениях и озарениях, и как часто они у вас бывали, о темпах, какими продвигалась работа, об эволюции этого вашего разнообразного, разноголосого, но совершенно самостоятельного стиля, безупречного, если не считать одного или двух двойных повторов «но», и в то же время самого естественного из всех, какие я видел. В своем эссе «Шри Ауробиндо – Поэт» я пытался выявить, проведя ее через анализ сродни спектральному, белоснежную, так сказать, гармонию «Любви и Смерти», где цвета латинского, итальянского, санскритского и английского стихов слились воедино в совершенно оригинальное ультрафиолетовое и инфракрасное излучение, какого нигде больше не найти. Из английских поэтов самое сильное влияние, по-моему, на вас оказали Шекспир, Мильтон, Китс и Стивен Филлипс. В своем эссе я более подробно говорю о первых двух и на том волшебном сочетании раннего и позднего Мильтона, Шелли и Кольриджа, какое есть в отрывке, где Руру плывет по Гангу и затем выходит в Паталу. Китса и Стивена Филлипса я там не касался. От Китса у вас, кажется, добавилась гибкость построения поэмы, а от Филлипса живая яркость и изысканность красок. Хотя более важным, чем его приемы, я считаю то волшебство, какое дают его интонации, как в «Марпессе»… Но всё это догадки – возможно, в каком-то отношении верные, но мне бы хотелось услышать, что вы сами думаете по этому поводу, равно как узнать ваш ответ на другие вопросы, заданные в начале этого письма.

Ответ: Тут я могу вам сказать немногое; сознательно я ничего не заимствовал у перечисленных вами поэтов за исключением Филлипса. Я читал «Марпессу» и «Христа в Гадесе» еще до того, как они были опубликованы, и поскольку тогда я как раз был в процессе становления – мне было 17 лет, – они произвели на меня сильное впечатление, которое и нашло свое отражение в «Любви и Смерти». Позволю себе сказать, что в моих стихах наверняка можно проследить влияние великих английских поэтов, и не только английских – сам я вижу влияние Мильтона, до некоторой степени Вордсворта и Арнольда, – но проникло оно в мои стихи неосознанно и незаметно для меня. Я не чувствую большого влияния Шелли или Кольриджа, но поскольку много читал Шелли и не раз наслаждался поэзией Кольриджа, то вполне возможно, что во мне они есть и без моего ведома. Среди сочинений Китса на меня повлиял его «Гиперион», и позволю себе сказать, что мой свободный стих, конечно, подвергся его влиянию. Моя поэма была написана в порыве вдохновения за 14 дней – писал я, разумеется, только по утрам, поскольку должен был ходить на службу, где находился весь день, а по вечерам встречался с друзьями. Никогда ни до, ни после я ничего не писал с такой быстротой и легкостью. На другие ваши вопросы у меня нет ответов, которые бы вас удовлетворили, – с тех пор прошло десять жизней, так что я забыл многие подробности. Не думаю, что сеял какое-то зерно идеи, которое потом росло и вызревало; идея просто возникла – из чтения истории Руру в «Махабхарате»; я тогда подумал: «Да, вот и сюжет», – остальное произошло само собой. Настроения и атмосфера? Я никогда не зависел от таких вещей – что-то во мне хотело писать или не хотело, чаще всего нет – вот и все, что я об этом знаю. Эволюция стиля и стиха? Что ж, полагаю, они эволюционировали сами – уверяю вас, я их не выстраивал. В те времена я не был таким уж критиком – критик, как и философ, появился во мне вместе с йогой, а что до самокритики, то единственное мерило, которым я руководствовался, это нравится ли мне то, что я написал, или нет, и, как правило, оно мне нравилось, пока я писал, и казалось ужасным, когда было написано, но в те времена я не сумел бы найти для вас доводов ни в пользу свою, ни против. Сейчас всё, конечно, иначе, поскольку я вижу, что делаю и каким образом. Боюсь, вряд ли мой ответ вас удовлетворит, но это всё, что я могу сказать.