Избранное - Борис Сергеевич Гусев

— Значит, он был не в курсе дела? — спросил я.

— Но, видите, это старая истина: одно нарушение инструкции влечет за собой другое. Надя поддалась на провокацию, вышла на улицу, покинула квартиру, да еще с рацией в чемодане, чего категорически делать не следовало.

— Значит, как я понял из вашего рассказа, в киевском гестапо работал наш человек?

— О Фене вы знаете. А был еще их шофер. Андерс, немец. Сочувствовал нам. Ким и завербовал его через Феню Кисель. У Андерса тоже были друзья… Всех тонкостей я, конечно, не знаю, а говорю все это к тому, что Ким не был виновен в провале. Я лично твердо убежден: если б Надя не вышла из квартиры, она бы осталась жива.

Некоторое время мы шли молча. Потом я спросил у моего собеседника, хорошо ли он помнит Клару.

— Да. Ее нельзя забыть, — ответил Уколов.

Остаток пути мы втроем проделали молча. Чем ближе подходили к нашей цели, тем тревожнее становился мой спутник. На углу Ново-Басманной он остановился и стал что-то разглядывать в конце улицы. Потом глухо произнес:

— Нет, ничего не узнать.

Глава II

СТАРЫЙ ДОМ НА НОВО-БАСМАННОЙ

Наконец мы подошли к старому трехэтажному дому № 12. Здесь Клара провела детство. Как все вдруг живо встало перед моими глазами! Этот крестообразный старый московский двор, затертый между другими дворами, был как бы и моим двором. А сейчас он уже прибежище новых мальчишеских поколений. Мы повернули направо, нашли нужную нам парадную.

Я нажал кнопку звонка. Послышались шаги. Дверь отворилась. На пороге стояла женщина лет шестидесяти, а может быть, и старше, в черном шелковом платье. Голова вся седая. Лицо сосредоточенно и печально.

— Мы к Екатерине Уваровне Давидюк.

— Это я. Прошу пройти.

Вошли в просторную переднюю. Сколько раз я мысленно представлял себе эту переднюю и даже зеркало, стоявшее в ней. Справа из окна падал свет…

Тишина. Вслед за Екатериной Уваровной мы пошли по длинному, темному коридору. И вот комната с высоким потолком, старая обстановка скромной семьи тридцатых годов.

Первое, что бросилось мне в глаза, — большой портрет Клары, написанный маслом. Он висел на стене в рамке, а под ним на ленте был прикреплен орден Отечественной войны I степени.

— Вот здесь и выросла Клара, — сказала Екатерина Уваровна.

Она пригласила нас сесть, села сама, и, кажется, ничто, кроме легкого дрожания рук, не выдавало ее волнения.

— Майор Уколов, — представился мой спутник. И низко поклонился матери.

— Так вы служили с Кларой? — спросила Екатерина Уваровна, пригласив нас садиться. — И давно вы здесь живете, в Москве?

— В Москве я с шестьдесят третьего года. Так что вот, считайте, почти шесть лет, — отвечал Уколов.

— Шесть лет? Что ж не зашли?

— Не знаю. Хотел, да как-то не решался.

— Адреса не знали?

— Адрес… Дело не в этом. Вас растревожить боялся.

Между тем Екатерина Уваровна достала коробку с фотографиями, письмами Клары. Вот она совсем девочка, гуляет с папой и мамой… Вот она со сверстниками играет во дворе. Еще фотографии. Ей уже пятнадцать. Взгляд уже не детский. Будто она что-то увидела в этом мире. Что? Ровесника, с которым пошли на каток? Или она прочла книгу, открывшую ей что-то новое? Умное лицо. Большой лоб. Большие глаза, чуть по-монгольски раскосые, тонкий изящный подбородок, — черты лица красивые, необычные. Вот фотография перед самой войной: Кларе уже шестнадцать, она получила паспорт. И последняя — в солдатской пилотке…

— Больше военных снимков у меня нет, — сказала мать. — Вот разве только этот. Прислали из Слонимского музея. Но это не Клара…

— Это Клара… — сказал майор Уколов. — И, пожалуй, здесь она больше всего на себя похожа…

— Она совсем взрослая здесь.

— Да. Совсем взрослая. И Микки-Маусом мы прозвали ее в самом начале, когда она была совсем девочкой.

— Микки-Маусом? Что это?

— Микки-Маус — маленькая мышка. Она такая шустрая была, всюду хотела успеть за нами. Стрелять — первой, на дерево лезть — она первой, ну всюду…

— Да, да, она и в детстве такой была — и на забор, и на дерево, от мальчишек не отставала, — заговорила мать, — ну, что же еще?.. Расскажите, пожалуйста!.. Я же о последних годах ее жизни ничего не знаю.

— Когда вы ее видели в последний раз? — спросил майор.

— Последний… Да вот в тот раз — осенью сорок второго года. Вдруг вечером поздно — звонок. Я открыла, смотрю — моя Кларочка, в солдатской форме, она же в июне еще ушла добровольцем в армию. Писала, что находится не в Москве. Я никак не ожидала ее… Я кинулась к ней, расспрашиваю, где она, что… Молчит. «Мама, я здорова, мне весело, все хорошо».

— Все правильно, — кивнул майор, — с сентября сорок второго по февраль сорок третьего она находилась в Москве. Нас было несколько человек ребят и девчат, все восемнадцати-девятнадцати лет. Нас учили…

А нам ведь не разрешалось говорить. Ничего. Даже родным. И адрес — упаси боже. Да… Ну, обучили нас. Сформировали группу — и на самолет.

Помню, Клара сидела в самолете очень серьезная, сосредоточенная. За плечами — рация. С этой рацией она никогда не расставалась.

Мать слушала, опустив голову.

— Ким — это и был Гнедаш? — несколько неожиданно спросила она. — Клара упоминала о нем в письмах. Всегда с восхищением… Он… хороший человек был?

— Хороший, — отвечал майор. Помолчав, добавил: — Редкий. Ну, вот… Первое время мы жили в лесу, в расположении партизанского