Личный поверенный товарища Дзержинского. Книги 1-5 - Олег Северюхин

В 1922 году Москва стала столицей России. В 1924 году открылось автобусное движение, в 1933 году запущен первый троллейбус, а в 1935 году открылась первая линия метрополитена. Как грибы росли школы, техникумы и институты. Издаются газеты, книги, страна всеобщей грамотности.

В год моего приезда началось регулярное телевизионное вещание. Радио в каждой семье. Организованные массы, школьники почти поголовно в пионерах, молодёжь в комсомоле, взрослые в коммунистической партии или в профсоюзах. Активность людей. Постоянно проходят какие-то шествия и демонстрации, несут красные флаги, транспаранты, портреты Сталина, московского партийного секретаря Хрущёва, членов Политбюро. Встречаются смуглые пионеры в испанских пилотках, слышна испанская речь, Москва принимает детей республиканцев, вынужденных покинуть свою родину.

Рекорды лётчиков и воздухоплавателей. Военные с безусловным авторитетом. Орденоносцы. Шикарные автомобили и женщины необыкновенной красоты на улицах. Театры переполнены. В кинотеатры очереди. Показывают игровые фильмы и документальные фильмы со сводками из Испании и с Халхин-Гола, «Новости дня» с сюжетами из всех республик СССР. «Правда» открывается редакционными статьями или выступления Сталина и членов Политбюро. Совершенно не чувствуется международной напряжённости.

Собственно говоря, Москва чем-то напоминает Берлин. Всё почти так же, только там немцы, гитлерюгенд, союз немецкой молодёжи, союзы женщин, профессоров, учителей, студентов, рабочих отраслей промышленности. Театры полны. В кинотеатрах сводки из районов мира студии «Дойче Вохеншау». «Фёлькише беобахтер» начинается редакционными статьями Гитлера и самых важных людей Рейха. Автобусы, троллейбусы, трамваи, метро. Шествия и демонстрации граждан по любым поводам, спортивные праздники, поддержка решений фюрера, закладка автобана, партийные знамёна, транспаранты, портреты Гитлера и региональных фюреров-гауляйтеров.

В нашем посольстве уже знали о моём прибытии. К выполнению моего задания всё было готово. Я внимательно ознакомился со сводками (сейчас говорят – дайджестами) советских средств массовой информации. У людей чувствуется боевой настрой, готовность дать отпор любому врагу. В качестве основных врагов называются империалисты Англии, Франции, поляки и немцы.

В вопросе Германии советский народ не верил ни единому слову Гитлера и подвергал сомнению правильность политической линии партии на развитие отношений с национал-социалистическим (фашистским) режимом. Правильно говорят, что народ не на…, одним словом, не обманешь, он чувствует неискренность и опасность для себя в новых лозунгах правителей.

Немцы в этом отношении ничем не отличаются от русских. И тех, и других в повиновении удерживает репрессивный аппарат. Молодое поколение, отупевшее от интенсивной пропаганды и не помнящее, и не знающее того, что было, готово по первому зову броситься на кого угодно, совершенно не понимая того, что этот бросок будет не только его кончиной, но и кончиной его государства. Поэтому стариков и уничтожали.

Перед самым моим приездом был расстрелян советский Маршал Егоров. Один из последних из когорты русского офицерства, пошедшего на службу к большевикам и не утерявший качеств русского офицера. Были ещё живы генералы Шапошников и Игнатьев. Эти люди стали учебными пособиями того, что вот, мол, большевики поддерживаются и старым офицерством, и что существует неразрывная историческая связь истории СССР с историей России. Я не провидец, но я знаю, что коммунизм будет отторгнут Россией, как шестой палец на руке.

Ежедневно я гулял по Москве, посещал места, знакомые мне с детства. Мне нужно было связаться с Мироновым. Особой надежды я не питал, что Миронов что-то может сделать, но может он поможет мне найти места захоронения моих родителей, чтобы я у могилок мог почтить их память.

Глава 33

– Кто спрашивает полковника Миронова? – голос дежурного по управлению НКВД был привычен к таким звонкам.

– Его друг, – отвечал я.

– Какой друг? – спрашивал дежурный и я вешал трубку на рычаг телефона-автомата. Звонил всегда из тех телефонов, по которым трудно определить мой ареал обитания.

Если бы Миронов был в числе действующих сотрудников, то дежурный бы не выяснял, какой друг звонит, а просто спросил бы, что передать полковнику Миронову. А что передавать сотруднику, которого уже нет? Ничего.

На третий звонок дежурный уже спросил, что передать полковнику Миронову. Вероятно, прошла по команде информация о звонке.

– Мне нужно встретиться с полковником Мироновым, – сказал я.

– Сообщите, где будет встреча, и мы передадим это Миронову, – предложил дежурный.

– Это я сообщу Миронову лично, – сказал я.

– Когда вы сможете ещё позвонить, – спросил дежурный.

– Через три дня, – сказал я, не давая им время на праздные раздумья. Если полковник в лагере, то за три дня его могут доставить в Москву. Если полковника нет в живых, то на нет и суда нет. Я никому ничего не обещал. Миронову тоже. Просто мне хотелось быть полезным своей родине и больше никому.

Через три дня мне сказали:

– Соединяем с полковником Мироновым.

В трубке что-то щёлкнуло и усталый голос произнёс:

– Миронов слушает.

– Товарищ Мирон? – переспросил я.

– Да, это я, – произнёс отвыкший от телефона голос.

– Вам привет от Рикардо Гомеса, – сказал я. Пароля у нас не было, но гостиницу, где мы в последний раз встретились, он должен был помнить.

– Это ты? – спросил Миронов несколько оживающим голосом.

– Да, – сказал я, – нам нужно встретиться. Ты должен быть один. Если я замечу даже малейшие признаки наблюдения за тобой, то пусть твои хозяева сосут палец. Меня вы не увидите никогда, я знаю, что они делают с людьми. Мои мать и отец на их совести. Я опасаюсь встречаться и с тобой, потому что твои хозяева сдадут меня в гестапо с потрохами.

Я это говорил специально, потому что знал, что нас слушают с десяток больших начальников, подключённых к одному проводу без микрофонов, иначе бы они выдали своё присутствие сопеньем, матюгами и прочими признаками партийной интеллигентности. Я перекрывал себе пути возвращения на родину, потому что при моём возвращении меня только вот за эти слова отправили бы к моим родителям. Я знал, что не вернусь в Россию никогда, потому что сомневался в том, что Россия может быть без партий власти, господства этих партий и спецслужб, подчиняющихся партии.

– Я постараюсь быть один, – сказа Миронов.

– Не постараюсь, а один, – гнул я своё. – И никакой информации обо мне не докладывать своим начальникам.

– Как так? – тут уже удивился сам Миронов.