Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

Стокгольм. Заботу о тете Лив целиком и полностью взяла на себя Кристин. Она помогла оформить документы в похоронном бюро, написать объявление о смерти Халвора. Мама с папой приехали в Осло и присутствовали на встрече со священником. Кристин организовала поминки и угощение. У меня возникло ощущение, что прямо из-под носа увели что-то ценное, чем я владела всю жизнь, но так и не воспользовалась. Как будто всех остальных объединяло что-то, к чему я не имела отношения. Я вернулась из Стокгольма за день до похорон, мне казалось, чувства в моем теле стали осязаемы и распределились в определенном порядке: скорбь лежала на самом верху толстым надежным слоем, придавливая все остальное, а радость и все воспоминания скопились внизу и угрожали прорваться и выплеснуться через край.

Когда я вышла из церкви после похорон, свет ослепил меня, в нос ударил запах весны — свежей глины и мать-и-мачехи. Гейр отстал от меня на пару шагов, позади шли Элиза, мама, папа и тетя Лив с Бентом, и я слышала, как Элиза сказала тете Лив: «Халвор был для нас как родной брат». Я подумала, что ей-то говорить легко, она была старше его на шесть лет и всегда оставалась просто какой-то там старшей сестрой. Мы с Халвором были обречены находиться в обществе друг друга по нескольку недель подряд. Может, я и относилась к нему как к родному брату, но ведь и брата можно воспринимать по-разному. Я не знаю, каково это на самом деле — иметь родного брата. Но когда мы выросли, я не ощущала с Халвором особенной душевной связи. Каждый раз, когда я слышала, что дела у него идут хорошо, я чувствовала смутное облегчение, которое через короткое время забывалось. А каждый раз, когда до меня доходили разговоры о том, что дела у него идут неважно, что он потерял работу или впал в уныние из-за того, что его бросила очередная подружка, в моей душе появлялась смутная тревога, которая исчезала, впрочем, так же быстро.

Однажды, когда мы еще были детьми или подростками, я сказала Халвору: «Ты что, не можешь хотя бы попытаться стать нормальным? Так, чтобы мне не было стыдно за тебя?» Конечно, у меня масса причин для угрызений совести. Аманда сидела между своей матерью и тетей Лив в церкви и плакала навзрыд. Священник иногда бросал на нее взгляд, чтобы понять, не нужно ли сделать паузу. Аманда. Пухленький подросток, с густой челкой, падающей на лоб, в ушах — сережки с символами мира. Черные потеки туши на щеках. Я сидела в церкви и думала, что никогда не смогу избавиться от чувства вины перед Халвором. Но теперь мне кажется, что у меня получится жить с этим. Просто жить дальше с этим чувством. Открывать двери и идти по улице, вставать по утрам и засыпать вечером с чувством вины. Оно постоянно будет со мной, не вырастет и не уменьшится, хотя со временем, может, и станет слабее. Я буду пить кофе, общаться с людьми, ходить на работу, а оно будет меня сопровождать.

В первый год учебы в старшей школе мы с Анной Луизой обычно встречались на детской площадке, она выбрала специализацию по здравоохранению и социальной помощи, мы курили и пили что придется — что смогли прихватить из домашнего бара. Однажды на площадку пришел Халвор. Я уже давно раскусила, что он был влюблен в Анну Луизу, и, само собой, поделилась этим наблюдением с ней. Она кое-что прошептала мне на ухо, а потом мы повернули головы друг к другу и поцеловались прямо на глазах у Халвора. И он немедленно испарился, просто исчез. Это был торопливый порыв, хулиганский, жизнеутверждающий — что-то противоположное ревности или радость от ревности другого человека, которую мне удалось вызвать. Неоднозначное чувство победы. К нему примешивался и страх, и остатки детского беспокойства из-за того, что Халвор наябедничает маме с папой. Но он не наябедничал. А во мне, возможно, сидел еще и осколок другого страха — как долго Халвор сможет терпеть череду унижений? Возможно, об этом я стала думать уже позже, когда поняла, что в жизни ему ничего не удается.

— С мальчиками труднее, — однажды заметила мама, — они не рассказывают о том, что их беспокоит. А девочки наоборот. Вот вы все трое всегда говорили, если вас что-то не устраивало.

На самом деле я считала, что девочки, напротив, более ранимые существа, чем мальчики. Но когда я думаю о своих племянниках, вспоминаю, что они ведут себя иногда неприступно, замыкаются в себе. Или Ульрик. Хотя нет, не надо о нем. Он был такой открытый. Он хотел подарить мне целый мир. Вот он ковыляет мне навстречу неуклюжей клоунской походкой по усыпанной листвой поляне — одна штанина комбинезона задрана выше сапога, — и протягивает мне кленовый лист, который больше его собственной головы. Он дарил мне камешки, маленькие милые штуковины, рисунки; рассказывал, что сказал учитель, во что они играли с приятелем, что узнал о Плутоне, Меркурии, и доверительно сообщал, что у него чешется там, пониже спины.

Мы с Анной Луизой почти не поддерживали отношения много лет, но потом случайно встретились во Фредрикстаде. Это было 17 мая, вскоре после самоубийства Халвора. Майкен исполнилось полтора года, я возила ее в сидячей коляске. Я пришла с Элизой на площадку за школой ради Сондре. Анна Луиза отвечала за «яичную гонку» и раздавала участникам следующего забега яйца и ложки. У одного мальчика развязался шнурок на ботинке, и она с ложкой и яйцом в руке оглядывалась по сторонам. И тут увидела меня.

— Можете подержать немного? — спросила она, обращаясь ко мне.

И тут она меня узнала и воскликнула:

— Ой, Моника!

Мы быстро обнялись, и я взяла у нее реквизит для гонки. Яйцо оказалось треснутым с одной стороны, но, конечно, оно было вареное. Первое, что мне пришло в голову, — рассказать Анне Луизе о Халворе, но я не стала этого делать, рассудив, что здесь и сейчас не самое подходящее место и время; мне нужно было взять себя в руки и сосредоточиться, потому что я чувствовала, что еще чуть-чуть — и я разрыдаюсь. Просто оттого, что я встретила ее. Мое тело было словно заковано в цепи, затянуто в узел. И еще мне пришло в голову, что нельзя давать обещаний, которых не можешь выполнить — как в случае с обещанием покормить чью-то кошку. Я не сводила глаз с ложки и яйца — просто уцепилась за них