Новый мир. № 4, 2002 - Журнал «Новый мир»

Возможно, за родину, вместе со всеми, под знаменем и оглушающим «ура», Черняк и смог бы достойно умереть. Но гибнуть из-за соседа? Я умру, а он будет раскатывать на своем «мерседесе»? Уж лучше и его прихватить с собой. «С ненавистью в душе погибать было легче». Быков постоянно опускает контрольную планку для своего героя. Словно проводит долговременный эксперимент по исследованию человеческой низости. Но делает это спокойно, без гнева и пристрастия, как бы повторяя себе самому: таков человек. Вне политики, идеологии, в простых и вечных заботах о корме и размножении. Именно в них вся его мораль и философия. Се человек, се жизнь, такая же непредсказуемая в своей подлости. А может, и в высшей справедливости? Имеешь ли ты право жить, если убивают твоего соседа?

Героиня рассказа «На болотной стежке» сталкивается с той же проблемой. Ей тоже предоставляется возможность «предать соседа», хотя и не так прямо, как в предыдущем рассказе. Для этого даже ничего не нужно делать. Соседка, охранявшая ночью мост, в растерянности сообщает, что партизаны собираются его взорвать. И значит, от расправы оккупантов горе-сторожихе не уйти, да и всю деревню спалить могут. Соседка прибежала именно к ней, героине рассказа, — «Вы же учительница!» — с просьбой как-то повлиять на партизан. «Была учительница!» — пытается героиня снять с себя такую ненужную и опасную сейчас ношу. Но выбор даже в случайных и непредсказуемых ситуациях предрешен ролью. От учительской судьбы, судьбы интеллигента в народе, судьбы защитника и последнего спасителя, откреститься невозможно. Тем более, что роль скроена точно по героине, которая так и останется безымянной. Ведь главное, что она учительница — дочь учителя, жена учителя. Понятие долга и чести доминирует в структуре ее личности. Так же, как и у ее отца, отправившегося спасать местечковых евреев и легшего вместе с ними в общую могилу. «Может, весь их род оказался с каким-то генетическим браком, нарушившим элементарный механизм самосохранения. Но без врожденного инстинкта самосохранения может ли существовать особь, человек, да и нация в целом?» — так, пожалуй, слишком современно и несколько отвлеченно рассуждает она позже, сидя в арестантской яме партизанского лагеря.

Хочется заметить, что при всем внешнем правдоподобии деталей и психологии все же ощущается некоторая искусственность размышлений, которыми автор отягощает героиню. Высказывания ее сплошь и рядом повторяют уже сегодняшние, перестроечные и постперестроечные, мнения. Все это делает образ героини достаточно условным, иллюстративным. Да, все мы родом из соцреализма и с большим или меньшим успехом корежим реальность в угоду сегодняшним установкам.

Эти-то установки соблазняют Быкова видеть в белорусских национал-демократах чуть ли не ангелов, которые «искренне добивались хорошего для всех людей — белорусов, поляков, евреев». Насильственная сталинская политика белорусизации призвана была создать национальные кадры всего лишь для противовеса — разделяй и властвуй — пламенным революционерам-«интернационалистам». Но Сталин же их и попридержал. Самые резвые подверглись репрессиям. Законопослушный и приструненный костяк сохранялся, чтобы в свое время быть призванным к слову и делу (потребность в нем снова обнаружилась вскоре после разгрома фашизма). Активисты же, увы, проявили себя в сотрудничестве с фашистами. По поводу «наивных немецких руководителей» (так в рассказе «На болотной стежке»!) хочется заметить, что эфемерное белорусское правительство возникло еще в Первую мировую под крылом 10-й кайзеровской армии и также вместе с ней исчезло. Впрочем, никакого плана устройства, предусматривающего интересы белорусского народа, у немцев не обнаружилось — ни в первую оккупацию, ни во вторую. Вместе с тем созданию местной администрации немцы не препятствовали. Надо признать, что белорусские националисты под началом Родослава Островского инакомыслящих официально не преследовали. По следам украинских самостийников они не пошли: там происходило истребление не только деятелей, принадлежащих к другим национальностям, но и своих инакомыслящих украинцев.

…Мне кажется, что рассказ «На болотной стежке» значительно выиграл бы, двигаясь на пути к новелле, с минимумом размышлений и описания. В данном виде он на пути к повести. Сюжет загружен до предела. Некоторую сыроватость выдают и почему-то не переведенное белорусское слово «брук» (булыжная мостовая), и повторяющаяся, корявая калька с белорусского — «деревенцы». Хотя Быков писатель также и русский, билингв, и, разумеется, имеет право на словотворчество, все же этот неологизм представляется неудачным. Да и само название — болотная стежка — как-то режет ухо. Со стежкой ассоциируются дорожки, вольно разбегающиеся в поле или в степи. К болоту больше подходит тропка, добавляющая еще одно «о».

Возвращаясь к событиям рассказа, замечу, что свой выбор учительница сделала уже давно — как и Черняк. Но принципиально иной. Поэтому так же неудержимо катится по рельсам своей судьбы. «Она еще не сознавала, что сделает, но уже определенная потребность овладела ею…» Как и в предыдущем рассказе, действие начинается в глухую ночную пору. Но если Черняк так и остается во мраке ночи, то учительница доживает до рассвета, что всегда значимо («Дожить до рассвета» — одна из ранних повестей Быкова). «Я сама по себе! — скорее упрямо, чем гордо заявляет учительница. — Ни с немцами, ни с партизанами!» Сделанный выбор плюс женское одиночество, неимоверная усталость от тяжелой и беспросветной жизни, подсознательное желание сбросить ее с плеч. Для нее гибель — тоже свобода и душевное облегчение, как и для Черняка. В какой-то мере учительница еще и носитель реликтового, национально-хуторского сознания, сопротивляющегося любой глобализации, любой вовлеченности в мировые и пугающе-непонятные процессы, где нет места простым законам общинной морали. Это, безусловно, связывает ее со своим народом. «Я им скажу, что нельзя так воевать, как они воюют!» Новые времена расправляются со старыми, принося новизну во все сферы человеческой жизни. Именно традиционность сознания и помогает личности удержаться на более высоком уровне, осознавая свою (уже, пожалуй, иллюзорную) ответственность за судьбу рода в целом — как с помощью религии (подчеркнуто у Быкова), так и без нее. Потребность остаться собой, не согнуться, у таких людей непреодолима. Хотя и сопровождается переживаниями, подобными тем, что испытывал Христос в Гефсиманском саду. И даже в последний миг «надежда вспыхнула в ней ярко, с такой необоримой силой, что она содрогнулась от радости. Она уже готова была оглянуться и засмеяться своему открытию, как именно в этот момент в ее затылок грохнуло».

Учительница, жена репрессированного националиста, которая «сама по себе», уже недостаточно молодая для красавца командира и к тому же отказавшаяся сотрудничать с партизанской контрразведкой, расстреляна на тропке в болоте. Но в эту ночь мост остался невзорванным.

Героиня, отваживающаяся быть сама собой (главное, конечно, в этом), как и Черняк из «Глухого часа ночи», удостаивается комплимента своего палача: «А вообще ты молодчина!.. Мне бы жену такую… Несломную». Если киллер искренен с Черняком, то бывший приятель ее мужа лицемерит. Упаси бог его от такой жены. Она и его подвела бы под монастырь. Он-то прочно усвоил главную науку жизни — гнуться.

Как человек воевавший, Быков не устает подчеркивать всю смертельность какой-либо личной, особой позиции — будь то подлость или героизм — в период противостояния огромных человеческих масс. Личности спрессовываются, как скошенная трава в копне сена, чтобы, прижимаясь друг к другу, выдержать испытания, непосильные для одиночек.

Правда, в рассказе этот тяжелый и безусловный смысл несколько маскируется. Как-то незаметно выходит, что за жестокую логику войны несут ответственность только партизаны. И конкретно — русский командир. Начальник контрразведки, белорус, только вяло подчиняется. Несмотря на все мастерство прозаика, рассказ смущает откровенной заданностью.

Конечно, Быков не бытописатель, он — писатель трагедийный. Незаметно сгущать и направлять упрямую обыденность к трагической вершине самопроявления — именно в этом и состоит его литературная задача. Но хочется напомнить, что трагедия — все же не страшилка, сдвиг к которой ощущается у сегодняшнего Быкова.

Обычный для Быкова, но на сей раз подлинно трагедийный финал — в рассказе «Пасхальное яичко». Действие его развертывается в послевоенной деревне. Свободное перемещение во времени — одно из преимуществ, которое дает писателю возраст. Председатель колхоза по кличке Выползок проводит в жизнь решение райкома не допустить празднования Пасхи. Сменив акценты, рассказ можно было бы напечатать и при советской власти. Тогда его героем был бы председатель, который «всегда сознавал себя ответственным за порученное дело». В нем жил непобедимый дух «настоящего большевика». В партизанах он заправлял делами посерьезнее. Но здесь, среди обездоленных и обезмужиченных войной баб, тоже не просто. Распустились люди за войну, привыкли о себе думать, а тут — страну надо кормить. Наблюдая, как Выползок с наганом выгоняет на работу баб, уже настроенных на праздник, понимаешь полную обреченность административно-командных методов на среднерусской равнине.