Напряжение - Андрей Островский

— Позвольте, — сказал Бенедиктов, прикидываясь несведущим, — откуда вы так хорошо знаете стук дверей Луганского, если бывали у него всего один раз?

На лице Елсукова появилось страдание. Он вздохнул шумно, быстро заговорил:

— Я вам вначале сказал, что из-за волнения я… я… ну, как бы это выразиться… не совсем был точен… У Лукинского я бывал. Не часто, но бывал… Так вот, вскоре после того, как стукнула дверь, мне повстречался человек, инвалид, на костылях… Я посторонился, чтобы дать ему пройти, и двинулся дальше…

— Говорили вы с ним о чем-нибудь?

— Нет. Прошли мимо… И вот, когда я постучал в квартиру, мне никто не ответил. Меня это удивило, я постучал сильнее, потом просто забарабанил… Так никто мне и не ответил, и я, подождав еще некоторое время, пошел домой. Дома я рассказал об этом странном случае Раечке, жене, — у нас уж так заведено, что друг от друга у нас секретов нет, — и мы оба гадали, не зная, что предположить. Когда же вы сообщили, что Лукинский покончил с собой, я подумал сразу: это не так…

— Почему вы тогда же не сказали мне об этом?

Елсуков попробовал улыбнуться, но это было скорее судорога, нежели улыбка. Руки его дрожали, на залысине блестели капельки пота. После долгого молчания он сказал тихо:

— Всеволод Дмитриевич, вам, конечно, известно, что два года назад я находился под следствием. Меня, подозревали в измене Родине. Пятьдесят восьмая статья. Семь месяцев я висел на волоске, пока правда, слава богу, не восторжествовала. А ведь тогда, произошло нечто подобное: тоже несколько случайностей… Теперь поставьте себя на мое место. Человек покончил с собой, может быть, убит, а я в этот день был у него дома… Я буду говорить вам о каком-то повстречавшемся мне человеке, но это миф — был этот человек или не был, еще неизвестно, а я тут, я реальный, и я уже подозревался… Лукинский ведь не просто Лукинский, это инженер, и вы знаете, какой инженер!.. Второй раз свою невиновность мне уже, наверно, не доказать…

Глаза Бенедиктова сузились в щелки.

— Зря вы так… Если за вами никакой вины нет, откуда же она возьмется?

— Конечно, я не так выразился. Доказать можно, но сколько сил уходит на доказательство, а сил-то совсем мало…

— Я вас, кажется, понял. Но не понял одного: почему вы решились рассказать то, о чем молчали столько дней, сейчас? Что изменилось с тех пор?

— По сути дела, ничего не изменилось. Кроме моего состояния. Я не в силах больше молчать. Не в силах. Вдруг это действительно убийство и вы ведете следствие? С одной стороны, может быть, своими показаниями я могу быть вам полезен. Но с другой — значит, я там был? И вдруг кто-нибудь видел, когда я шел в тот день к Лукинскому? Одним словом, вы не представляете, какими кошмарными для меня, а точнее — для нас с Раечкой, были все эти дни. Я ждал, мне казалось, что со мной произойдет нечто похожее на то, что было. Раечка…

— Простите, еще один вопрос: с какой целью вы говорили мне, что не поддерживаете с Лукинским никаких отношений и не бываете у него? Оказывается, это не так. Что же все-таки вас связывало?

— С какой целью?.. Все с той же, с той же, Всеволод Дмитриевич! Обжегшись на молоке, дуют на воду… А что нас связывало? Ничего. Не удивляйтесь, пожалуйста, именно ничего. Не знаю, сумею ли я объяснить, это очень сложно… Лучше на примере. Возьмем первый пришедший мне в голову… Представьте, что вы шахматист. Любите играть. Лишь только у вас появилась свободная минута, вы садитесь за доску, разбираете партии, решаете задачи… У вас есть разряд, может быть даже первый. Но большего вы достигнуть не можете. И знаете, что никогда не сможете… Потолок.

Бенедиктов нетерпеливо посмотрел на часы.

— Вы торопитесь? Я сейчас закончу свою мысль, — заговорил Елсуков быстрее. — А рядом — ваш коллега, начавший играть с вами в одно время, громит своих противников на каждом турнире, становится мастером, гроссмейстером, чемпионом, если хотите…

— Талант, — сказал Бенедиктов.

— Вот именно, талант… Черт знает, откуда он берется у человека! Те же доски, те же шахматы, те же правила, те же соперники… А голова совсем иная, — постучал по черепу, улыбнулся. — Говорят, талант тянется к таланту. Но бывает и наоборот: заурядность тянется к таланту, если она не завидует и не злопыхательствует. Я не беру случай корыстный. Нет, тянется искренне, восхищаясь им, как восхищаются дорогой, прекрасной и недоступной для себя вещью. Так было всегда, и так будет, ибо мир построен на неодинаковости. Для меня Лукинский был феноменом, кумиром. Я стремился с ним сблизиться; он такого стремления не проявлял. Мне было с ним интересно, ему со мной — нет. Конечно же, я не настолько слеп, чтобы не ощущать эту разграничивающую нас грань, и все равно, против своего желания меня притягивало к нему…

— Давайте поступим следующим образом, — сказал Бенедиктов. — Изложите на бумаге все, о чем вы мне сейчас говорили, и занесите мне завтра. Договорились? И успокойтесь, пожалуйста: вам ничто не угрожает, работайте, как работали… Но позвольте вам заметить, что на вашем месте я все-таки не мучил бы себя страхами столько времени, а объяснил сразу… И вам было бы легче, и мне…

Елсуков быстро поднялся со стула, тряхнул руку Бенедиктова, бормоча: «Спасибо, большое спасибо, я все сделаю, как вы сказали», и боком, чуть ли не на цыпочках, удалился.

Бенедиктов тотчас позвонил Дранишникову, в двух словах — самое главное и не называя фамилии (батальонный комиссар знал, о чем речь) — передал состоявшийся разговор, затем поведал о своей тревоге за жену и попросил разрешения провести остаток вечера дома.

— У вас есть какие-нибудь неотложные дела ко мне? — Голос Дранишникова на расстоянии казался резким и черствым (из-за этого голоса Бенедиктов не любил отпрашиваться). — Нет? Тогда можете идти.

19. ДОМА

Еще один марш — четырнадцать ступенек, еще — четырнадцать, теперь — длинный, пятнадцать… Перед глазами желтые круги, во рту словно наждачная бумага… Не давая себе останавливаться, Бенедиктов взобрался на седьмой этаж, воткнул ключ в дверной замок…

Тася лежала в постели под двумя одеялами, поверх — заячья шубка. Бенедиктов положил ей руку на лоб — он был теплым.

— Пришел? — тихо сказала она, затрепетали ресницы. — Я ждала, что ты придешь… А я, видишь!.. Совсем расклеилась…

— Ты что, все время так и лежишь? Зачем? Надо обязательно встать, надо двигаться.

— Не кричи, пожалуйста, на меня… Я не могу.

— Как это не могу? Можешь, можешь! Что за разговоры? Ну-ка вставай. — Он попробовал поднять ее, но она засопротивлялась.

— Оставь, слышишь, я буду плакать… Оставь!..

Тогда он зажег коптилку и принялся растапливать «буржуйку». Потом взял ведро и отправился на поиски воды. Она оказалась далеко, возле дома на Пряжке. Вокруг люка, из которого торчала пожарная труба, конусом налип лед. Бенедиктов с трудом набрал чуть побольше половины ведра. Выбираясь обратно, поскользнулся, упал, вылив под себя воду.

— Ах ты бедняга… С той стороны надо было, там ступени наколоты, — услышал он слабый женский голос из темноты.

Женщина приблизилась, держа в руках эмалированный кувшин.

— Ничего, бывает, — сказал Бенедиктов, поднимаясь. Отряхнулся и снова полез к трубе.

Дома он наполнил закоптелый чайник, поставил на огонь, обнаружил в миске овсяный кисель, удивился:

— Почему ты не съела кисель?

— Мне ничего не хочется… Странно, правда?.. Полная апатия.

— Вот еще глупости, есть надо. Сейчас я тебя буду кормить с ложечки, как маленькую. И горячего чаю… Все-таки встань, в комнате уже не так холодно.

Тася не ответила, даже не шевельнулась. Бенедиктов подошел к окну, тыльной стороной ладони проверил, не дует ли откуда-нибудь, нашел несколько мест, подколотил фанеру.

— Мне сейчас приснилось, будто мы с тобой едем в поезде. Помнишь, как тогда?.. Окно открыто, за окном — луга, стадо пестрых коров, пастух с плетью на плече смотрит на поезд, на нас с тобой… Все залито солнцем… И ты в белой рубашке, счастливый…

— Еще бы… — Бенедиктов подсел на кровать, у Тасиных ног. — Такое сокровище вез… Если бы я тогда не поехал…

— Это было наше счастье… Тогда я так не думала, а теперь могу сказать… Наверное, так и должно быть: о счастье нужно говорить в прошедшем времени. Когда его ждешь, неизвестно, будет ли оно. Когда оно рядом, его не замечаешь. А вот прошло, и ты точно знаешь, что оно было…

Слепой случай, мальчишество, бравада привели его к Тасе, хотя был он уже не мальчишкой…

В тот день, зимой, Бенедиктов шел по улице со своим школьным приятелем, недавно окончившим философский факультет и находившимся в плену различных идей. Говорили о воле и находчивости. Приятель, всезнайка и отчаянный спорщик, побился об заклад, что Бенедиктов не сможет подойти к первой попавшейся женщине и поцеловать ее. Самолюбивый Бенедиктов принял вызов. Чтобы не откладывать дело в долгий ящик, молодой философ показал на пухленькую черноглазую девушку в вязаной шапочке, одну из трех, вышедших из общежития Текстильного института.