Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подвергшейся в Лондоне мощной бомбардировке дягилевских телеграмм, многострадальной Карсавиной удалось вырвать еще один небольшой отпуск у Освальда Столла, чтобы станцевать в одном из двух представлений в Брюсселе. Его посетила бельгийская королевская семья и отнеслась к нему с большим энтузиазмом. Дягилев встретил Карсавину как «любящий отец», «его радость была трогательной». За завтраком, на котором, кроме балерины, присутствовал и Нижинский, Дягилев попросил ее позволить Гельцер исполнить вальс в «Сильфидах». Гельцер выручила его в отсутствие Карсавиной, и он полагал, что не может отнять у нее эту партию в текущем сезоне. Карсавина, которая полтора года назад настолько стеснялась Дягилева, что не могла открыть рот в его присутствии, теперь «для порядка разбушевалась, собираясь все же пойти ему навстречу». В тот вечер, гримируясь, она увидела его отражение в зеркале. Он никогда не стучал в дверь. Она больше не сердилась, но из чувства собственного достоинства сохраняла рассерженный вид. Он сказал: «Вы ударили по одной щеке. Вот другая, — а затем печально добавил: — Тата, я безнадежно влюблен». — «В кого?» — «Ей нет до меня дела, как до китайского императора».
После последнего выступления в Париже дягилевский балет снова прекратил свое существование, но его торжествующий создатель теперь не только вел переговоры по поводу следующего парижского сезона, но одновременно планировал выступления в Лондоне и Нью-Йорке. Прощаясь с Григорьевым, Дягилев сказал ему, что в следующем году они будут работать дольше. Поскольку Григорьев и другие артисты Мариинского театра и так посвятили все четыре месяца своего отпуска работе на Дягилева, режиссер не понял, что тот имеет в виду. Но Дягилев мечтал о собственной труппе, независимой от царя. Проблема состояла в том, что артисты труппы императорского балета были обязаны проработать на сцене, как минимум, пять лет, чтобы рассчитаться за свое образование, обучение и средства, потраченные за восемь лет на их стол, проживание и одежду. И это было справедливо. Танцоры постарше имели право покинуть театр, если не боялись отказаться от пенсии. Но не Нижинский и его сверстники.
Однако Лидия Лопухова сделала решительный шаг и покинула родину первой в длинной цепи поступивших подобным образом. Она подписала контракт на выступление в Соединенных Штатах и уже не вернулась в Россию, хотя присоединялась к труппе Дягилева во время войны. Между тем Иде Рубинштейн, никогда не связанной с императорскими театрами, порядком надоело изображать пантомимы, ей захотелось танцевать, говорить и, если возможно, петь, и она начала финансировать грандиозные спектакли из собственных средств и денег своего английского любовника Вальтера Гиннеса. С этого момента она стала посмешищем.
Лето 1910 года. Друзья разъехались: когда они встретятся, их «каникулы» принесут свои плоды. Стравинский после пребывания с семьей у моря в Ла-Боле в Бретани, где написал две песни на стихи Верлена, отказался от приглашения Дягилева приехать в Париж, утверждая, что не может оплатить проезд, и перебрался в Швейцарию. Заехав на несколько дней к Бенуа в Монтаньолу, неподалеку от Лугано, чтобы помириться, Дягилев и Нижинский отправились в Венецию. Бакст и Серов совершили вожделенное паломничество в Грецию и на Крит. Вацлав все чаще и чаще думал о том, как создать новый тип хореографии — из этих его мыслей и из страсти Бакста к реликвиям Эллады родился «Послеполуденный отдых фавна». Во время пребывания в Швейцарии Стравинский решил прервать работу над предварительными набросками для «Весны священной», начатыми в Болье, чтобы написать konzertstuck[165], из которого родится «Петрушка».
В сентябре Стравинские переехали из пансиона в Вевее в клинику в Лозанне, где 23 сентября родился их второй сын. Композитор снял там для работы мансарду на противоположной стороне улицы. Здесь он начал свой будущий фортепьянный концерт, отправной точкой для которого, возможно, послужило очарование диссонансом, вызванным наложением аккордов в до-мажоре и фа-диез-мажоре, которое вылилось в некий спор или даже сражение между фортепьяно и оркестром. Когда в конце месяца после шести недель, проведенных в Венеции, Дягилев с Нижинским приехали к композитору, чтобы узнать, как обстоят дела с музыкой для «Весны священной», Стравинский исполнил им свою новую почти законченную композицию, которую решил назвать «Плач Петрушки»*[166].
И Стравинский, и Дягилев посещали в Петербурге ярмарки на предшествующую Великому посту Масленицу, когда временные театральные подмостки, горки и карусели появлялись на площади перед Зимним дворцом. Они также помнили русский вариант английского представления «Панч и Джуди», в котором приключения Петрушки разыгрывались с помощью кукол. Петрушка — фактически русский Панч: он бьет жену, убивает людей, и в конце концов черт утаскивает его в ад. В то время как один спрятанный человек управлял куклами, шарманщик исполнял музыку и произносил диалоги. Он время от времени предостерегал Петрушку: «Берегись! Попадешь в кипяток». Но Петрушка в ответ только пронзительно смеялся: «хи-хи-хи!» Произнося реплики Петрушки, шарманщик брал в рот маленькое приспособление, придававшее голосу носовой тон, и Дягилев услышал в новом произведении эти странные звуки*[167].
Когда Стравинский сыграл им несколько тактов «Русского танца для фортепьяно с оркестром», который он планировал в пару к первому, у Дягилева тотчас же возникла идея, а может, это пришло ему в голову ночью — использовать оба произведения как основу для балета о русской ярмарке. Все сошлись во мнении, что именно Бенуа с его ностальгией по архитектуре и традициям старого Петербурга следует создать либретто и оформить декорации; и Дягилев написал ему день или два спустя. В Монтаньоле Бенуа помирился с Дягилевым, но продолжал настаивать, что его сотрудничество с балетом закончено, и не подозревал, что его величайший успех еще впереди! Надо было попытаться его уговорить. Дягилев умолял его позабыть старые распри и создать новый шедевр в сотрудничестве со Стравинским. Эта идея оказалась заманчивой для художника.
Бенуа вспоминает:
«Петрушка, русский Гиньоль или Панч, не менее, нежели Арлекин, был моим другом с самого детства. Если, бывало, я заслышу заливающиеся, гнусавые крики странствующего петрушечника: „Вот Петрушка пришел! Собирайтесь, добрые люди, посмотреть-поглядеть на представление!“ — то со мной делался род припадка от нетерпения насладиться этим зрелищем… Таким образом, что касалось личности самого Петрушки, то я сразу почувствовал своего рода „долг старой дружбы“ увековечить его на настоящей
