1942: Реквием по заградотряду - Александр Золотько

– Ну… Ладно, пусть не командование войсками, пусть не информация, но ведь если внести изменения в технику… Ускорить научно-технический процесс… – Богдан говорил и понимал, что в голосе нет уверенности. Понимал, что старик загнал его на скользкое и что нет веских аргументов. – Командирские башенки, промежуточный патрон…

Богдан вспомнил, что и сам неоднократно высмеивал книги и фильмы о «попаданцах».

– Что? – спросил старик.

– И песни Высоцкого, – совсем уже обреченным тоном произнес Богдан. – Обязательно – песни Высоцкого…

– Я так понимаю, что это самоирония?

– Не без того…

– Усовершенствовать танки? Куда же дальше? – невесело улыбнулся старик. – Изготовить их больше? Еще больше? Пушки… Пятидесятисемимиллиметровую противотанковую сняли с вооружения по причине отсутствия достойной цели…

– Я знаю.

– Да? Так что вы могли бы сделать там, в прошлом? Насыщенность автоматами у нас была выше, автомобилями – выше… Авиация хуже – это как посмотреть. Кстати, это я сейчас такой умный, а тогда, в сороковом и сорок первом, даже я был искренне уверен, что мы сможем надавать по лицу любому супостату. Любому, хоть немцам, хоть англичанам, хоть им всем вместе. Несмотря ни на что, ни на репрессии, ни на чистки… Вопрос, как оказалось, был в людях. В людях, в их отношении к войне, в желании или нежелании воевать, в умении или неумении командовать, умирать или убивать… Если бы вы попали в прошлое, то быстро поняли бы, что максимум ваших возможностей в изменении прошлого – это взять в руки ту самую трехлинейку и подняться в атаку. Или атаку отражать. При этом четко зная, что ваше участие в войне ничего не меняет, что она все равно закончится так, как закончилась. И то, что вместо пятидесяти миллионов человек во всех странах погибнет пятьдесят миллионов плюс один – ничего не изменит, потому что никто не знает, сколько именно народу легло в том или ином бою… Вы убьете на одного немца больше?

– Севка убил двадцать девять…

– Из них немцев – пятнадцать. Остальные – наши, советские. Бывшие советские или те, кто не считал себя советским, но был вынужден жить в стране рабочих и крестьян. И кстати, я запамятовал. Было еще четверо, кажется, пленных красноармейцев, которые так обиделись на Всеволода за спасение из плена, что их пришлось убить… И еще вопрос – это он изменил историю или, наоборот, удержал ее от изменения? Большой вопрос…

– И Севке…

– И Севке вашему, Всеволоду Александровичу, дико повезло. Невероятно повезло, не без помощи одного-двух добрых самаритян, но повезло… Никчемный мальчишка…

– Севка – никчемный? – неуверенно возразил Богдан.

– А что, вы со мной не согласны? Чего он добился здесь, в своей привычной жизни, в том времени, когда был рожден? Деньги? Влияние? Перспективы, в конце концов? Ничего! Он что-то попробовал сделать? Как-то пытался переломить себя и свою судьбу? Если он здесь – ноль без палочки, то почему он окажется значимой личностью в другом времени? Он будет к нему лучше приспособлен, чем аборигены? Он здесь был ничем…

– Он…

– Он жил. Скорее, выживал, но… Что дальше? Вот даже вы, при вашем несерьезном образе жизни…

– Простите, но я занимаюсь серьезными вещами! – чуть повысил голос Богдан. – Я окончил истфак и…

– И что? Вы и ваши приятели всю зиму, большей частью, участвуете в бессмысленных спорах о длине орудийных стволов, вариантах развития событий, о том, был ли Сталин тупым палачом или величайшим гением всех времен и народов. Вы и ваши коллеги пишете романы о том, как шикарно развернулись бы в прошлом, со своими знаниями, забывая, что знания и ум – суть разные сущности. Вы травите инакомыслящих, искренне полагая, что только вы точно знаете, как на самом деле было, а остальные – в лучшем случае – дураки. В худшем – подонки, недостойные памяти отцов и дедов… Вы живете даже не в прошлом – в прошлом вы бы не выжили, – вы живете в мире, похожем на прошлое, имеющем с ним столько же общего, сколько общего с ним имеют литературные произведения, от сказок до мемуаров. Имел сомнительное удовольствие познакомиться с вашим мирком…

– Но…

– Но, – кивнул Евграф Павлович. – Именно что «но». Летом ваше болотце несколько разделяется. Кто-то продолжает рассказывать-рассуждать о памяти, о долге, требует, чтобы перестали клеветать на отцов-дедов и даже рядится в свежесшитую старинную форму, нацепив чужие награды и присвоив себе незаслуженные звания… А другие… Существование этих других немного примиряет меня с вашим мирком. Находить павших, восстанавливать их имена, достойно хоронить – тут я готов поклониться вам и вашим друзьям… Могу даже простить торговлю реликвиями, оружием, взрывчаткой…

– Чай готов! – крикнул из кухни Костя.

– А пойдемте выпьем чайку, – разом превратившись в доброго, мягкого и ласкового дедушку, предложил Евграф Павлович, вставая с дивана. – Костя умеет заваривать чай почти правильно… насколько это вообще возможно с тем, что здесь называют чаем.

В коридоре он наткнулся на Севку. На потрясенно молчащего Севку. На Севку, в глазах которого стояли слезы.

– Подслушивать – нехорошо, – проходя мимо него, бросил небрежно Евграф Павлович. – Даже если очень хочется.

– Вы… – губы Севки вздрогнули.

– Я что-то не так сказал? – старик остановился перед Севкой и попытался заглянуть тому в глаза, даже привстав на носочки. – Я наговорил на вас? Вы что-то из себя представляли в этом мире перед тем, как Орлов вас отсюда выхватил и швырнул в наш ад? Вам понадобилось пройти через двенадцать месяцев войны, убить черт знает сколько народу, чтобы здесь решиться и потребовать, наконец, у своего работодателя причитающиеся вам деньги!

– Мне нужно было…

– А дальше что? Вы пришли с войны. Вы – почти герой, орденоносец, во всяком случае. И что дальше? Вы стали другим? Вы стали серьезнее, умнее, решительнее? Вы были никем, а вернулись никем с умением убивать. И все, Всеволод Александрович. Не более того. Вы почему-то решили, что все изменится само собой? Знаете, сколько народу возвращалось вот так с войны с уверенностью, что все будет иначе – лучше, умнее, добрее?.. После Русско-японской, после империалистической… – генерал дернул щекой. – После Гражданской… Мы всех этих буржуев и спекулянтов теперь к ногтю. Я – фронтовик, а эти тыловые крысы, чиновники, бюрократы, рвачи, отсидевшиеся в безопасности, теперь будут знать свое место… Теперь наше слово – закон. Мы прошли через смерть и огонь, и мы… Простите, но что миллионы, вернувшиеся с войны в сорок пятом, мечтали, что все будет так, как до войны? Ничего подобного, они думали… да что там думали – они точно знали, что все будет иначе… И что? Вы сейчас должны уже почувствовать, как оно – быть мальчишкой, единственное приобретение которого заключается в готовности убивать. В умении убивать. В желании решать свои проблемы силой. У вас есть выбор, как и у миллионов мальчиков с окровавленными руками до вас. Выбор простой – измениться, загнать себя, умелого и талантливого убийцу, в быт, в серость, стать частью покорной толпы или продолжать воевать… Даже не ради убийства, а ради чувства свободы, ради адреналина, если угодно…