Чехов в жизни - Игорь Николаевич Сухих
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ах, какой милый, прекрасный человек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит как барышня. Просто – чудесный!
М. Горький. Лев Толстой
…о брехне Горького на Толстого, будто Толстой сказал про Чехова, что он, Чехов, «скромный, тихий, точно барышня», и ходит как барышня, я уже писал вам. Почему это брехня? Потому, что, во-первых, Горький всегда вкладывал в уста Толстого совершенно несвойственный Толстому язык, вложил и тут, а во-вторых, потому, что такой «проницательный» человек, как Толстой, не мог не видеть, что Чехов, ходивший именно как сын своего сурового отца-лавочника, высокий, широкоплечий и на людях всегда бывавший несколько суровым, сугубо сдержанным, ничуть не был похож на барышню. Это я Вам писал. Теперь прибавляю, почему именно нужна была Горькому эта брехня, как и многие, многие брехни его: потому что он всегда действовал в этих случаях очень расчетливо – много раз противопоставлял свою силу, свой нахрап, свой «челкашизм» выдуманным им у Чехова «тихости», бессильной «грусти»…
И. А. Бунин. О Чехове (Из писем Г. В. Адамовичу)
Борьбу за своего Чехова вели не только родственники, но и литературные наследники. Двух главных после революции разделила непреодолимая идеологическая граница (хотя оба долго жили в одном, европейском, хронотопе). В этом столкновении Горький выглядит более великодушным, может быть, потому, что кажется современникам несомненным победителем (даже несмотря на бунинскую Нобелевскую премию). В ответ на многочисленные резкие нападки Бунина Горький то приведет в письме своему биографу длинный список «кое-каких неточностей» в очередном бунинском мемуаре, то представит для публикации около полусотни дружеских бунинских писем к нему, то понимающе-снисходительно вздохнет в письме «третьему Толстому»: «Жутко и нелепо настроен Иван Алексеев, злопыхательство его все возрастает – и странное дело! – мне кажется, что его мания величия – болезнь искусственная, самовнушенная, выдуманная им для сохранения» (А. Н. Толстому, февраль 1932 г.). В рамках «литературной учебы» Горький не раз предъявлял молодым литераторам список классиков, у которых надо учиться языку: Бунину там всегда отводилось место рядом с Чеховым. «…Читайте таких мастеров словесного искусства, каковы: Пушкин, Гоголь, Л. Толстой, Лесков, Чехов, Бунин. Читайте, старайтесь уловить, чем отличается Лесков от Гоголя и Толстого, Чехов от Бунина» (А. Перегудову, 4 октября 1927 г.).
Что же касается конкретной толстовской реплики, Горький мог возразить: при тебе, Иван, не говорил, а при мне говорил. Слова могли быть несколько иными, но любовно-отеческое отношение Толстого к Чехову (пока речь не заходила о драматургии или религии) – факт, подтвержденный многими мемуаристами.
О Чехове, которого ласково и нежно любил:
– Ему мешает медицина, не будь он врачом – писал бы еще лучше.
М. Горький. Лев Толстой
Как-то при мне Толстой восхищался рассказом Чехова, кажется – «Душенькой» <«Душечкой»>. Он говорил:
– Это – как бы кружево, сплетенное целомудренной девушкой; были в старину такие девушки-кружевницы, «вековуши», они всю жизнь свою все мечты о счастье влагали в узор. Мечтали узорами о самом милом, всю неясную, чистую любовь свою вплетали в кружево. – Толстой говорил, очень волнуясь, со слезами на глазах.
А у Чехова в этот день была повышенная температура, он сидел с красными пятнами на щеках и, наклоня голову, тщательно протирал пенсне. Долго молчал, наконец, вздохнув, сказал тихо и смущенно:
– Там – опечатки…
М. Горький. А. П. Чехов
– Так, скончался Антон Павлович… Хорошие похороны, говорите, были? Ну, отлично… Речей не было? По его желанию? Прекрасно, это прекрасно. Не надо речей… Я именно поэтому и не принимал никакого участия в его похоронах… Я противник всяких демонстраций… <…> Но вот, раз вы заехали, я могу вам высказать то, что думаю о Чехове…
Взглядываю на него: идет так же бодро и скоро, смотрит в землю и руки заложил за спину.
– Чехов… Чехов, видите ли, это был несравненный художник… Да, да… Именно несравненный… Художник жизни… И достоинство его творчества то, что оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще… А это главное… Я как-то читал книгу одного немца, и там вот молодой человек, желая сделать своей невесте хороший подарок, дарит ей книги; и чьи? Чехова… Считая его выше всех известных писателей… Это очень верно; я был поражен тогда…
Он брал из жизни то, что видел, независимо от содержания того, что видел.
Зато если уж он брал что-нибудь, то передавал удивительно образно и понятно – до мелочей ясно… То, что занимало его в момент творчества, то он воссоздавал до последних черточек…
Он был искренним, а это великое достоинство; он писал о том, что видел и как видел…
И благодаря искренности его он создал новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы письма, подобных которым я не встречал нигде! <…>
Я повторяю, что новые формы создал Чехов, и, отбрасывая всякую ложную скромность, утверждаю, что по технике он, Чехов, гораздо выше меня!.. Это единственный в своем роде писатель… <…>
Одно могу сказать вам: смерть Чехова – это большая потеря для нас, тем более что, кроме несравненного художника, мы лишились в нем прелестного, искреннего и честного человека… Это был обаятельный человек, скромный, милый…
Последние слова Толстой произносит сердечно и задумчиво… Мы идем по узенькой аллейке, поросшей травою; то остановимся, и он, глядя прямо мне в глаза, высказывает свои мысли, то опять пойдем, и он говорит, смотря в землю…
А. Зенгер. У Толстого
<Толстой:>И теперь уже получил два письма от революционеров. Один цитирует Чехова. «Надо учиться, учиться науке спасения». Искусственная, насилу придуманная фраза, которой Чехов закончил какой-то рассказ. Они видят в Чехове <…> таинственные пророчества. Я в Чехове вижу художника, они – молодежь – учителя, пророка. А Чехов учит, как соблазнять женщин.
Д. П. Маковицкий. Дневник. 17 августа 1905 г. Ясная Поляна
Цитируемой революционером фразы в сочинениях Чехова нет. Ближе всего к ней по смыслу финал рассказа «Убийство», где сказано: «…хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страха хотя бы один день». Раздражение Толстого понятно: отводя Чехову роль «художника жизни», он с удивлением замечал, что современники, особенно люди чеховского поколения, видят в нем и учителя жизни. А эту роль он уступать не хотел.
Сергей Львович: Читал ты, папа́, в фельетоне Меньшикова письмо Чехова к
