Две стороны стекла - Александра Турлякова

отвяжите меня от кровати, дайте мне возможность самому ухаживать за собой, и, в конце концов, выпустите меня отсюда!

Я спросил свидетеля, почему он здесь со мной, а не местный врач лечит меня? Отец Берток ответил, что это личная просьба моего отца, он не доверил меня заботам лорандского лекаря.

Уж не знаю, чем меня поил этот свидетель, но дней через пять я уже был отвязан от кровати, сумел подняться и, более-менее, поел чего-то серьёзнее, чем куриный бульон и отвар из трав. Меня, конечно, ещё штормило, и голова болела, по комнате я носил себя очень бережно, но сам факт того, что я мог что-то делать самостоятельно, уже вселял в меня надежду.

Но напасти, походу, меня не оставляли. Из комнаты выпускали только в туалет и то в сопровождении охраны, за дверью дежурил вооружённый человек, а в комнату ко мне подселили того самого камердинера, что в своё время не отходил от Патрика…

О-о, после того, как я очнулся, привязанным к кровати, я думал худшего со мной мой папаша сделать не может, оказывается, может, ещё как может. Я вспомнил анекдот: «Вчера пил с русскими, чуть не умер. Сегодня опохмелялся с русскими… Лучше бы умер вчера…» Это я о том, что каждый новый день сулил мне испытания всё хуже и хуже предыдущих…

Ага, лучше бы умер вчера…

Габиан! Вот, как его звали! Так, по-моему, называл его Патрик в ночь нашего побега.

Угрюмее и мрачнее человека я в своей жизни ещё не встречал ни в своём мире, ни в этом. Он сам со мной не знакомился, поэтому имя его я вспоминал целых два дня. Он просто постоянно наблюдал за мной, что я делаю, жил в моей комнате и спал на простом деревянном ложе с соломенным матрасом. И что бы я ни делал, я всегда чувствовал на себе взгляд этого человека. Он всё время смотрел исподлобья, никогда не улыбался, хмыкал, если я что-то говорил или делал, и по ночам страдал бессонницей, ворочался и вздыхал горестно.

Тогда я подумал: лучше бы ко мне приходил на весь день Отец Берток, я бы лучше его выносил, чем этого Габиана. Ну, это опять из разряда: «Лучше бы умер вчера…»

Думаю, отец ещё не закончил со мной, фантазия у него богатая, он ещё что-нибудь придумает, придумает непременно, чтобы «скрасить» мои унылые будни моей болезни.

Одно меня радовало: люди, посланные графом Бернатом за Патриком, вернулись ни с чем. Прошли все мыслимые и немыслимые сроки, а на переправе в Тодде он так и не объявился. О, сказать, что я был рад этому факту — не сказать ничего! Весь день я словно на крыльях пролетал, радуясь этой новости и злорадствуя.

«Патрик — молодчина! Ты догадался, где будут ждать тебя, и ушёл с реки раньше, чем достиг переправы… Мне даже стыдно, что я считал тебя слабаком и трусом, чёрт с ним, с подземным ходом. Ты сумел утереть нос моему отцу и его людям. Так держать! А теперь доберись до Нандора, чтобы всё, что я сейчас испытываю, было не зря…»

Эту новость мне принёс Отец Берток, он сейчас реже бывал у меня, а вопросы задавал всё те же, но они уже не так бесили меня, как в первые дни.

Я чувствовал, что старый свидетель будто хочет спросить меня о чём-то, точно есть между нами какая-то недоговорённость, но вот ни я, ни он пока не сделали шага, чтобы ответить на возникшие вопросы.

В конце концов, я стал ждать прихода свидетеля. Когда он приходил, Габиан убирался из комнаты, и я переставал чувствовать себя мухой, прикрытой сверху перевёрнутым стеклянным стаканом. Пусть лучше свидетель, чем этот камердинер.

Как же мне было жаль Патрика, если этот человек был рядом с ним годы, а не дни, как в моём случае.

В один из дней Отец Берток, как обычно расспросив меня о самочувствии, снял повязку с моей головы и сказал, что она теперь не нужна. Рана начала затягиваться и теперь не была открытой, на воздухе она заживёт быстрее, как высказал свои мысли свидетель. Остриженные волосы отрастут, прикроют шрам, и через время ничего не будет видно.

Я хмыкнул, и у меня невольно вырвалось само собой:

— Ага, попали бы мне в лоб, я бы уже отъехал, как Голиаф с его Давидом…

Обычно в таких случаях, когда что-нибудь моё прорывалось, пусть нечасто, но бывало, местные, кто рядом, удивлялись и смотрели на меня недоумённо. Я, конечно, старался следить за тем, что и как говорю, но иногда всё же язык подводил меня.

Сейчас же я заметил, что Отец Берток не удивился моим словам, спокойно и деловито скручивал бинты от повязки сухими тонкими пальцами. И я спросил вдруг:

— Вы знаете, кто такой Голиаф?

На пару минут повисла тишина, свидетель смотрел мне в лицо умным взглядом прищуренных глаз, и я явственно понимал: он знает, он всё знает и о Голиафе, и о Давиде, и о евреях, и ещё о многом-многом другом.

Кто он? Откуда он взялся такой?

— Тебя ищут…

Он так и сказал: «Тебя ищут…» Всегда до этого момента он говорил мне «вы», как сыну графа, хозяина Лоранда.

— Кто — ищет? — Я нахмурился.

Мы сидели с Отцом Бертоком рядом на моей кровати и говорили негромко, хотя и были в комнате одни.

— Ты — Арс из Эниона… Ведь так? Здесь тебя никто уже так не называет… Даже не знаю, где я впервые услышал об этом Энионе, от кого… Но среди наших тебя ищут… Твоя мать — актриса, ты говоришь, и сам ты студент медицинского факультета, но ни в одном Университете о тебе не знают… Ты был в Нандоре у графа Сандора, а потом сбежал оттуда. И теперь ты тут… И я должен доложить об этом своему Отцу Света. Тебя арестуют и увезут…

Я сухо сглотнул, чувствуя, что комок, который стоял у меня в горле, так никуда и не делся. «Лучше бы умер вчера…»

О чём он говорит? Куда увезут? И зачем?