Исповедь любовницы Сталина - Леонард Гендлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Маленков недовольно проговорил:
— Для человеческого мировоззрения могилы и памятники ничего не дают.
Я возразила, уговорила его зайти в келью, которая мастерски описана Пушкиным в драме «Борис Годунов».
На совещании партийно-хозяйственного актива Псковской области Маленков сказал, что церкви необходимо превращать в клубы и дома культуры. Активисты пообещали перестроиться.
В воскресенье мы вместе поужинали. Выпив две чашки клюквенного киселя, Маленков проговорил:
— В. А., так больше продолжаться не может. Мы должны прийти к общему знаменателю.
— П. М., не понимаю, о чем вы говорите?
— Я не могу жить без вашей взаимности. Вы стали меня избегать? Разве я вам не друг?
— Вы прекрасно знаете, что И. В. держит меня на привязи, контролирует каждый шаг. Неужели вы хотите в один прекрасный день оказаться со мной в яме Печорского монастыря? У вас есть жена. Жить одновременно с вами и со Сталиным я не могу. Поймите это раз и навсегда.
Маленков помрачнел.
— Верочка, — сказал он твердо, — если его не будет, Тогда вы согласитесь быть только со мной?
— До лучших времен этот вопрос останется открытым.
11 дней продолжался процесс «антисоветского право-троцкисгского блока». Как депутат Верховного Совета РСФСР и Московского Совета я получила особый пропуск. Я никогда не забуду дождливое промозглое утро 13 марта 1938 г. На скамье подсудимых 23 человека, в прошлом — все видные коммунисты, занимавшие ответственные государственные и общественные посты. Колонный зал Дома Союзов залит ярким снопом электрического света. В зале много свободных мест. «Зрители»— работники аппарата ЦК ВКП(б), Московского комитета партии, сотрудники всевозможных «органов» безопасности, народные комиссары и их заместители, чины из прокуратуры, дипломаты, иностранные корреспонденты. Из зала никого не выпускали. Все с нетерпением ожидали вынесения приговора. На рассвете, в 4 часа утра, возбужденную до предела «публику» пригласили в зал.
— Не верю, что их расстреляют, — сказал в буфете творец «Петра» и «Хлеба» Алексей Толстой. Он только что проглотил очередной бутерброд с зернистой икрой.
— В. А., дорогуша, вам тоже могут завернуть в пергаментную бумагу два-три килограмма свеженькой икорки! — проговорил писатель басовито. — Идемте со мной, я все организую!
«Зрителей», нагруженных пакетами с разной снедью из правительственного буфета, попросили занять места. В зале ледяная тишина. Я почувствовал озноб. Мириады невидимых булавок кололи тело. Ввели обвиняемых. Секретарь суда отчеканил:
— Встать! Суд идет!
Председатель Военной Коллегии Верховного Суда СССР В. В. Ульрих и его помощники заняли места за столом, покрытым тяжелым зеленым сукном.
Я не сводила глаз с Бухарина. Поражало его спокойствие, внутренняя самодисциплина, непоколебимая уверенность в себе. Любимец партии, один из руководителей Коминтерна, теоретик и философ, публицист и оратор обвинялся во всех смертных грехах: «чудовищном лицемерии», «вероломстве», «иезуитстве», «нечеловеческой подлости», «в организации и проведении террористических актов», «преднамеренных убийствах»… Один Бухарин, который, произнося свое последнее слово, очевидно, знал, что обречен на смерть, проявил мужество, гордость. Я была на трех сталинских процессах. Из 54 человек, представших перед судом по делу о государственной измене, он первым не унизил себя в последние часы… В его речи не было и следа напыщенности, язвительности или дешевого краснобайства. Это блестящее выступление, произнесенное спокойным голосом, обладало громадной убедительной силой. Бухарин в последний раз вышел на мировую арену, на которой играл большие роли, и производил впечатление просто великого человека, не испытывающего страха, а лишь пытающегося поведать миру свою версию событий. Тишину зала нарушил мягкий и масляный голос Ульриха — толстяка со свисающими, как у старого пса, щеками и маленькими свиными глазками. Голова его с заостренной макушкой была наголо выбрита, и его жирный затылок нависал над воротником кителя. После процесса Василия Васильевича Ульриха наградили орденом Ленина, и совсем скоро его постигла такая же учесть «матерого шпиона-террориста, окопавшегося в Верховном Суде».
— Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР… Толстяк захлебывался от собственного величия. — Именем Союза Советских Социалистических Республик…
Лихорадочно защелкали камеры кинооператоров и фоторепортеров, заскрипели перья… Гремел в микрофон голос председателя Военной Коллегии:
— На основании вышеизложенного и руководствуясь статьями 319 и 329 Уголовно-Процессуального Кодекса РСФСР, Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР приговорила: Бухарина Николая Ивановича, Рыкова Алексея Ивановича, Ягоду Генриха Григорьевича, Кресгинского П. Н., Розенгольца А. П., Иванова В. И., Чернова М. А., Гринько Г. Ф., Зеленского И. А., Икра-мова А., Ходжаева Ф., Шаранговича В. Ф., Зубарева П. Т., Буланова П. А., Левина Л. Г., Казакова И. Н., Максимова-Диковского В. А., Крючкова П. П. к высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией принадлежащего им имущества…
Работники советского аппарата стоя аплодировали. Потрясенные иностранные корреспонденты безмолство-вали…
После многозначительной паузы Ульрих продолжил:
— Остальные осужденные приговариваются к различным срокам тюремного заключения.
15 марта 1938 г. газеты сообщили, что приговор приведен в исполнение.
Поскребышев, возмущаясь, рассказал (он присутствовал при расстреле):
— Бухарин и Рыков умерли с проклятиями Сталину на устах. И они, сволочи, умерли стоя, не ползали по полу подвала и не умоляли с рыданиями о пощаде.
У меня стала бывать Тоня Ежова. Записала ее рассказ:
«В 1936 г. Бухарин ездил во Францию. Его сопровождали Адоратский — директор Института Маркса— Энгельса — Ленина и председатель Всесоюзного общества культурной связи с заграницей писатель Александр Аросев (оба расстреляны). В частном доме они встретились с меньшевиком-эмигрантом Борисом Николаевским, брат которого был женат на сестре Рыкова. Там Бухарин укрепил старые контрреволюционные связи. Когда Бухарин вернулся в Москву, его стали рекомендовать в академики. С резким протестом выступил академик Иван Петрович Павлов. Он назвал его «человеком, у которого ноги по колено в крови». Я бы старичка-чудо-творца тоже наказала. Вовремя надо укорачивать длинные языки! Паршивым интеллигентам все сходит с рук. В свое время Павлов и Бухарин подружились на коллекционировании бабочек. Нашли чем заниматься взрослые люди! По просьбе товарища Сталина Бухарин написал проект Конституции. Ему помогали умнейший экономист Николай Алексеевич Вознесенский и журналист-правдист Карл Радек — тоже тварь нечесаная! Коля сказал, что он — любимец Гитлера. Бухарин советовал распустить колхозы, пустить крестьянство на самотек. И правильно сделали, что его расстреляли, щелкнули, как вошь. Бедный Коля Ежов, сколько он работает! Поверите, за 3 месяца мы виделись один часок. Вот так они и сгорают, большевики-ленинцы, зато потом их хоронят у Кремлевской стены…»
Видела Надежду Константиновку Крупскую. Беспомощная старуха произвела отталкивающее впечатление. Она пришла к Сталину жаловаться на молодого кинорежиссера Михаила Ромма, который, по ее мнению, в фильме «Ленин в Октябре» («Восстание») неправильно отобразил этапы революции. Н. К. также возмущалась романом А. Толстого «Хлеб». Требовала снять с экранов «порочный» фильм и запретить роман. Кричала, орала, буйствовала, потом сникла, долго плакала. Из Кремля ее выгнали. Сталин сказал Ежову и Вышинскому:
— Вот какую пакость оставил нам в наследство великий вождь пролетариата. С одной беспокойной старухой справиться не можем! Сама она не угомонится.
— Такую ведьму ни одна порядочная больница к себе не возьмет, — проговорил насупленный мальчик-нарком.
— А вы что — маленький? — Сталин попал в самое уязвимое место. — Приказать не можете? Для чего тогда портки казенные протираете?
Через год Крупская умерла при загадочных обстоятельствах, Хрущев как-то проговорился, что ее отравили.
В Кунцево приехали Молотов, Каганович, Андреев, Буденный, Берия, Микоян. Пьяненький Ежов бахвалился, что он все может. Обняв Молотова, он процедил сквозь зубы:
— В российском государстве я — после товарища Сталина второй человек! Вы, сволочи, все у меня на приколе! Захочу — отправлю любого в подвал на Лубянку! Свою инициативу вы давно в сортир спустили, она осталась только в руках карательных органов.
В столовой было тихо, глаза у карлика-наркома наливались кровью, у него начинался припадок. Ежов придвинул к себе запечатанную бутылку шотландского виски. Он повернулся ко мне:
— Скажи при всех, детка, ты Колю Ежова любишь? Когда ты мне сына родишь?