E-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

Капля крови на руке блестела и гипнотизировала меня. Он хотел предложить мне братство. Мой собственный дядя, которого я знал, сколько помнил себя. Недостаточно ему, что мы родственники? Какая дополнительная близость ему нужна? Может, необычная, нетрадиционная? Или может интимность? Я насторожился: взрослый мужчина не делает такого предложения пятнадцатилетнему юнцу. Подозрительность, отличительная черта моего характера, возросла. Моя антипатия к притворству любого вида, ко всякому лицемерию со стороны взрослых была беспримерной.

— Хочешь?

Он не убирал руку, на которой пылала капелька крови. Выжидал? Меня охватили противоречивые чувства: отвращения, возбуждения, презрения и, как это не странно, — притяжения. Стало жарко. Обращение ко мне льстило, но поведение в целом, как мне казалось, унижало его и оправдывало мой высокомерный отказ. Непонятны были его притязания. Он, взрослый мужчина, с большими крепкими надежными руками и позволяет себе такое? Что ему нужно? Чего он добивается от взрослого ребенка, к тому же прыщавого (два-три больших новых прыща появились сегодня ночью, я тщательно их пересчитал) и неуверенного подростка? Да, я сознавал свои недостатки и был к ним непримирим! Но другие, другие не смеют говорить о них! Не смеют намекать! Не смеют вмешиваться в мой внутренний мир. Он неприкосновенен, индивидуален, он…

Вечер наступил незаметно и обволок нас загадочными зеленоватыми сумерками. Комары начали свои обычные танцы. Большие изящные комары, тоненькие, как ниточки, сплетенные в изысканное тело-узелок, слетались к столу, вернее к руке дяди Кристена с капелькой крови.

— Ну, подойди, Петер, — завлекал он. — В городе у вас не так. Мужское это дело, понимаешь.

Он продолжал смеяться. У него было отличное настроение. Белые зубы и белизна глазных яблок неестественно сверкали в потемках. А что я? Слабость охватила меня. Безволие. Неопределенность и нерешительность, подобно комарам на столе; теплота руки, запах крови, вероятность прикосновения к коже человека привлекали и притягивали их, но одновременно возможность быть пойманными и раздавленными пугала их. Я дрожал, но не от холода. Приятный вечерний мрак, выманивший комаров из их тайников в листве и в траве, побудивший их к активности, соблазнял также и меня, хотелось схватить его руку и выполнить его пожелание, унижавшее нас обоих. Но вмешалась тетя Линна и спасла меня:

— Перестань, Кристен. Ты же видишь, Петер не хочет.

Он все еще смеялся, но уже не так уверенно. Наконец, убрал со стола руку и чтобы как-то замять дело, схватил ловким движением нож, перебрал меж пальцами, подбросил высоко. И нож, проделав несколько дугообразных движений в воздухе, упал возле него в траву, глубоко врезавшись в землю.

— Женщины на то и женщины, что не любят крови, Петер. Слабый женский пол… Со временем и ты поймешь это.

Он хотел еще бо́льшего сближения со мной, хотел быть равным мне, быть моим товарищем:

— Не правда ли, Линна? — обратился он внезапно к тете Линне, которая неподвижно сидела в тени, не вступая в разговор. Помнишь, как ты чуть сознание не потеряла из-за меня, когда я в тот раз рубанул?

— Ах, Кристен, что вспоминать, — ответила она, смущенно улыбнувшись. — Что вспоминать, давно ведь было…

Паук полз по невидимой паутине и приземлился на рукаве его белой рубашки, потом стрелой промчался по руке вниз на скатерть, далее к краю стола и скрылся в потемках. Я знал эту историю о несчастье, случившемся с ним в лесу, когда он рубанул себе по ноге. Но никогда только не думал, что эта история имела значение для их интимных отношений. Почему-то стало неприятно.

Они придвинулись ближе друг к другу:

— Ты так ухаживала за мной тогда, Линна.

— Я думала, что ты истечешь кровью.

— Ты не отходила от меня ни на шаг…

— Ах, брось ты!

Он придвинулся к ней вплотную, обнял, погладил по бедру. Она — грузная, испуганная, будто недовольная, но не сопротивляющаяся. Глаза скрыты тенями деревьев. Густые темные волосы, поднятые и заколотые на затылке, делали ее старше. Раньше она ходила с распущенными волосами.

— Ты не совсем понимаешь, что сделала тогда для меня, ты…

Он разгорячился как школьник, крепко ее держал, гладил, как бы слегка поддразнивая, но не по-дружески, не насмешливо или не только насмешливо, вверх и вниз по неподвижному бедру, надежно укрытому под платьем. Я сидел как на иголках и не спускал с них глаз, регистрировал каждое малейшее движение, каждую деталь, но ничего не заметил. Странно было не то, что они сидели так, и, не стесняясь, открыто обменивались нежностями, а то, что он сидел и гладил ее с таким выражением, точно молодой парень на первом свидании; он смеялся, он улыбался, но как-то неловко, вымученно, наигранно, хотя выглядело так, будто именно это ему нравилось; казалось, он хотел мне хитро подмигнуть и что-то сказать. А быть может, вообще все это представление разыграл именно для меня? Хотел продемонстрировать нашу общность, которой он всеми силами добивался, хотел показаться неопытным, хотел тем самым подчеркнуть, что еще не стар и мог равнять себя со мной, с подростком. Но она не реагировала на его поползновения, сидела и отдыхала, рассматривала его поведение, словно это не ее касалось, позволяла ему продолжать удалое ухаживание, принимала его, улыбалась даже, участвовала в игре, но частично…

Она проявляла к нему материнское терпение. Она была старой, но она была и молодой, и этот флирт потому казался мне постыдным и нестерпимым, потому что не соответствовал их поведению, разговорам, всей теперешней жизни в Фагерлюнде. Его рука на ее бедре смотрелась неестественно и неприлично, точно также, как смотрелась бы и моя рука; он был такой сильный, такой крепкий, не по возрасту молодой, тогда как она сидела красивая, грузная, грустная, в согласии со своим возрастом, но и в противоречии с ним. Ничто не связывало их вместе. Когда он так ласкался, искал вроде бы примирения, положив руку на ее бедро, выглядело это непристойно, почти кощунственно.

Мария тоже была такой юной, такой светлой, такой порывистой. И вот она и дядя Кристен… если верить болтуну Йо. Но… они подходили, как это ни странно, друг другу. Мое болезненное воображение соединяло их вместе, потому что они действительно подходили, Мария и мой дядя. Оба были молоды, оба, и это их связывало. И женщина, что жила сейчас в домике Весселя. Катрине Станг, она тоже была молодая. Одна из причин, объясняющая бегство Марии.

Нет, нельзя, ужасно так думать! Я должен знать правду. Я должен спросить их, только они знали истину, они:

— Она оставила письмо?

Они смотрели на меня, словно не понимая, о чем я спрашиваю.

— Мария, я имею в виду. Если она исчезла… Обычно, принято оставлять письмо…

Тонкие комариные паутинки плелись, переплетались по своим загадочным сложным дорожкам, и мысли мои метались в беспорядочном кружении.

Я видел, как он убрал руку с ее бедра, и понял, что затронул недозволенное. Раскаялся, опять сказал лишнее. Не удержался. Но исправлять что-либо было поздно. Они сидели теперь, словно чужие люди.

Испарения летнего июньского вечера, поднимаясь с газонов и клумб, окутывали нас темным облаком. Мы превратились в тени, молчаливо восседающие вокруг садового белого стола и обуреваемые подозрениями. Какой-то комар танцевал, словно одержимый, образуя некий аккомпанемент моим постыдным представлениям: письмо означало самоубийство. Почему раньше я не додумался? Не догадался? Ведь никто не верил в несчастный случай. Хотя и не знали, что произошло на самом деле…

— Нет, письма не было, — сказал, наконец, дядя Кристен. — Мы искали, потом вместе с ленсманом[6].

— И хорошо, что не нашли, — едва слышно промолвила тетя Линна, — ужасно было бы сидеть здесь и знать, кто виновен…

— Ах, Линна, не говори так, — прервал ее дядя Кристен. — Пойми, никто не виновен. — Его голос звучал почти угрожающе.

Но она была старше, умнее его; она знала многое, она чувствовала многое. Она не ответила ему, вздохнула только. Господи!

Было уже поздно. Наш совместный ужин в саду подошел к концу.

— Пойдемте в дом, — сказал дядя Кристен и первым встал из-за стола.

Он собрал на поднос чашки и тарелки, сложил красиво складками скатерть. Все цвета перешли в темные и серые тона. Они стояли в нерешительности, словно чужие, разделенные тьмой и еще — подозрительностью, по сути делом моих рук. Нужно было на прощанье что-то сказать. Момент требовал этого.

— Тебе не скучно там одному в избушке, Петер? Помни, ты всегда можешь перебраться в дом.

Она беспокоилась обо мне, и я благословил ее. Я хотел человеческой близости, контакта с людьми, но одновременно страшился его.

— Нет, спасибо, — ответил я. — Мне там хорошо.

Дядя Кристен наклонился и поднял что-то с земли. Нож. Я забыл о нем.