Дочь - Александра Толстая

- Не можете ли вы указать нам, где почта? - обратились мы к проходящему мимо японцу в европейской одежде.

- Почта! - подскочил к нам один из наших преследователей. - Пожалуйста, сюда! - И он пошел рядом с нами. Теперь они оба подошли к нам, похохатывали, кивали, очень довольные, что могут оказать нам услугу.

- Вам нужны открытки? Мы зайдем сейчас, тут есть хороший магазин.

- Пожалуйста, оставьте нас в покое, - сказала я сердито.

- Вот здесь, вправо, виды Токио, снимки со знаменитых японских картин...

Теперь мы ходили по улице впятером. Большие, европеизированные улицы нас не интересовали, мы забирались в узкие, типично японские переулочки, любовались на горевшие цветами бумажные фонарики, на лавочки, заваленные поражающим обилием и разнообразием товаров, на странных невиданных людей. Человечки следовали за нами. Они отстали, только когда мы ушли к себе в номер.

- Кто эти два человека, которые преследуют нас, как тени? - спросила я на другой день у Куроды-сан*.

- Полицейские агенты. Таков обычай в Японии. Они приставлены, чтобы охранять вас.

- Охранять? От кого? Сыщики? Значит, нам не доверяют и следят за нами! Это ужасно неприятно!

- Да... Но это всегда так, полиция особенно тщательно охраняет приехавших из советской России.

- Но неужели правительство может нас заподозрить? Мы же не советские агенты... Может быть, можно попросить снять это наблюдение? - Я возмущалась.

- Нет, это бесполезно, - спокойно возразил Курода. - Они перестанут следить, когда сами убедятся в вашей благонадежности. Но это будет не скоро. Вам придется с этим примириться.

На другой день я подписала договор с газетами "Осака Майничи" и "Токио Ничи-Ничи", и мы поехали в Токио, откуда я должна была начать свое лекционное турне по приглашению этих газет.

Один из полицейских провожал нас в вагоне. Странные это были сыщики. Совсем не такие, как у нас в России. Здесь они не скрывались, не таились. Они явно следили за нами, прилипали как-то, и не было никакой возможности от них отвязаться.

Не успели мы приехать в Токио, как и здесь появился полицейский агент. Он приходил ежедневно. Передней в квартире не было, входная дверь вела прямо в столовую, он входил, садился и просиживал так с утра до вечера.

Я теряла терпение.

- Неужели вы не понимаете, - как-то сказала я ему, - что это неделикатно. Мы хотим обедать, а вы, чужой человек, сидите здесь, навязываете нам свое общество.

Он вскочил.

- Простите, пожалуйста! Solly! - и стал кланяться быстро-быстро, как фарфоровая фигурка. - Я могу посидеть и на дворе.

На другой день шел дождь. Полицейский сидел на скамейке на дворе, ходил взад и вперед, промок, и, в конце концов, мы пригласили его войти в дом.

Один раз он пришел с торжественным видом, неся что-то в руке, особенно приветливо и значительно улыбаясь.

- Простите меня, - сказал он. - Я плохо говорю по-русски, я не могу выразить вам все, что я чувствую, но вы поймете, я так люблю Толстого, я его поклонник.

Он волновался. Тонкие руки, путаясь, развязывали узелок шелкового цветного платка (фурусики). Он вынул большой портрет моего отца:

- Вот, подпишите, пожалуйста!

Я подписала..

Через несколько дней он принес книги: "Так что же нам делать?", "Не убий", "Царство Божие внутри вас" и др. и снова просил подписать.

- Я читал всего Толстого, все, все, что он написал, а эти религиозные философские книги мне особенно нравятся. Пожалуйста, подпишите.

- Но как же ваша полицейская служба вяжется с тем, что отец писал в этих книгах? "Не убий", например, где он писал о непротивлении злу насилием. Вы знаете, мой отец был против всякого насилия, следовательно, и против полиции.

Он или не понял меня, или не хотел спорить (японцы никогда не спорят). "Я люблю эти книги, - повторил он. - Он имел на меня большое влияние. Я рад, что вижу его дочь. Вот это мой скромный подарок вам".

И он положил передо мной аккуратно завязанный в узелок шелковый платок.

- Спасибо, но я не могу принять вашего подарка.

- О, это большая обида. - Лицо его побагровело, и мне показалось, что он вот-вот расплачется. - По-японски, если отказываетесь от подарка, - очень, очень обижаете, - повторял он. - Пожалуйста, возьмите.

И я взяла. В узелочке оказались яблоки и апельсины.

- Никогда не поверила бы, что я буду рассуждать о взглядах своего отца с сыщиком и брать от него подарки, - говорила я своим друзьям. - Но они какие-то не настоящие, не такие, как были у нас в России.

- Может быть, но если бы этому человеку с розовыми щечками и усиками пришлось защищать императора и родину, он защищал бы их как лютый зверь и не задумался бы убить и умереть в борьбе.

И все-таки он надоел нам.

- Нельзя ли нас как-нибудь избавить от сыщика? - спросила я у сотрудника газеты "Ничи-Ничи", нашего друга Идзюми-сан. - Он сидит у нас целыми днями, ходит всюду за нами...

- Нет, не надо, - решительно сказал Идзюми-сан. - Этого полицейского, который к вам ходит, я знаю. Он очень хороший человек. Пусть ходит. Когда надо идти в магазины - пусть помогает, надо вещи таскать - он тоже помогает, купить что-нибудь - он тоже помогает. Пусть ходит, он хороший, настоящий толстовец.

Делать было нечего. Когда мы переезжали, сыщик пришел, таскал нам вещи, бегал за такси и все кланялся и улыбался.

Хороший человек, настоящий толстовец!

Новые веяния

Почти все дети ходят в детские сады и в школы в европейской одежде. В Токио мы жили недалеко от школы. Каждое утро я наблюдала, как девочки-подростки шли в школу и из школы.

Эмансипация японской женщины идет главным образом через школы. Влияние иностранных учительниц, многие из коих американки, - сильно. Детские сады, школы переходят на европейскую одежду, причем форма этой одежды проста, удобна и небезобразна. Темные шерстяные платья, иногда матроски, чулки и башмаки, но еще, должно быть, пройдет немало времени, пока японская женщина приобретет привычные для европейского глаза манеры. Я почти не видела, чтобы японка умела носить европейское платье.

От тасканья детей на спинах, скрюченного положения на татами - дети не растут нормально: недаром статистика показывает, что за последнее время, когда дети получают правильное воспитание в садах, школах, - рост японцев значительно увеличился.

- Жили, - говорит Конисси-сан, старый друг моего отца, когда я начала с ним разговор на эту тему, - жили и гораздо были здоровее. Теперь выдумывают разные новшества. Наши дети все на рисе росли. Молоко матери и рис - вот и всё. Коровьего молока не знали.

Конисси-сан прожил в России 30 лет. Два раза приезжал к нам. Ему 70 без одного. Много детей. Старший сын - "крест нашей семьи", сказал Конисси-сан. Увлекся спортом, делом не занимается.

А в Японии старший сын - это наследник отца. Он не имеет права выходить из отцовской воли и обычно наследует дело отца. Часто у японцев на этой почве бывают драмы. Старший сын хочет учиться, а отец велит торговать. Иногда дело даже кончается самоубийством. Во всех пьесах японских фигурирует обычно "старший сын". Для Конисси поведение сына - большая трагедия. Второй его сын толстовец. Живет в горах, далеко, так что туда по железной дороге и не проедешь, - плетет корзины. У него убеждение, что все, что человек сделает, так или иначе вознаграждается. Если отдать последний заработок - так или иначе судьба вознаградит тебя. Если отдать последний рис, кто-нибудь даст тебе работу, заплатит рисом или вообще как-нибудь да вернется отданное. Он строгий вегетарианец. Старшая дочь учительница, другая учится.

У него японский дом. Годы, прожитые в России, мало на нем отразились, разве только что у него есть самовар, который стоит на низеньком столе. Но сидели мы на полу, на подушках, около хибати*, и сам хозяин разливал нам чай. Жена его не вышла, пришли две дочери, но чай все-таки наливал сам хозяин. Спит Конисси-сан на полу, пишет, сидя на полу, под ватным одеялом, где греет его старческое тело хибати. Письменный стол у него есть, но он презрительно задвинут в самый далекий угол, и хозяин им не пользуется.

Другой знакомый японец, Набори-сан, живет по-европейски, в кабинете у него письменный стол, электрическое отопление. Но когда мы пошли обедать, то попали в чисто японскую комнату. После обеда мы играли в разные игры с его детьми. Семья необычно дружная, приятная. Когда стали играть, старшая девочка обратилась к нам по-японски: "Можно Кунью-сан?" Это она просила принять в игру их прислугу. Они ее любят как члена семьи. Это я наблюдала везде. Прислуга "сан", и ее уважают и любят.

Чиба-сан студент. Один раз он пришел, молча поставил на пороге корзину с яблоками. Потом подал письмо на трех страницах, где он говорил о своей любви к Льву Николаевичу и о том, как он хочет со мной говорить. Письмо было так прекрасно написано по-русски, что я решила, что Чиба-сан владеет языком, и заговорила с ним на своем родном языке. Но оказалось, что он не может связать двух слов. Он потом сознался мне, что всю ночь составлял это письмо.