Тиберий: третий Цезарь, второй Август… - Игорь Князький

Что же касается скорби варваров и парфянского царя Артабана, то последний действительно отдал дань памяти умершей царственной персоне соседней державы — монаршья солидарность, а ключевым словом к описанию печалей и странных обращений со своими бородами и волосами жён варварских правителей является постоянно встречающееся у Светония осторожное «говорят».

Истерические проявления обожания Германика и памяти о нём римской толпы не могли, разумеется, понравиться Тиберию. Но гораздо худшим было другое: случившаяся трагедия возбудила в Риме политические настроения, каковые обоснованно воспринимались как враждебные. Обратимся к Тациту:

«А в Риме, лишь только стали доходить вести о болезни Германика… воцарились общая скорбь и гнев, а порой прорывались и громкие сетования. Для того, очевидно, и сослали его на край света, для того и дали Пизону провинцию; вот к чему привели тайные совещания Августы с Планциною. И сущую правду говорили старики относительно Друза: не по нраву пришлась властителям приверженность к народоправству их сыновей, и их погубили не из-за чего-нибудь иного, как только за то, что они пожелали вернуть римскому народу свободу и уравнять всех в правах. Весть о смерти Германика настолько усилила в толпе эти толки, что прежде указа властей, прежде сенатского постановления всё погружается в траур, пустеют площади, запираются дома. Повсюду безмолвие, прерываемое стенаниями, нигде ничего показного; если кто и воздерживается от внешних проявлений скорби, то в душе горюет ещё безутешнее. Случилось так, что купцы, выехавшие из Сирии, когда Германик был ещё жив, привезли более благоприятные вести о его состоянии. Этим вестям сразу поверили, и они тотчас же распространились по всему городу; и всякий, сколь бы непроверенным ни было то, что он слышал, сообщает добрую весть каждому встречному, а те передают её, приукрашивая от радости, в свою очередь, дальше. Люди носятся по всему городу, взламывают двери храмов, и ночь немало способствует их легковерию, так как во мраке всякий скорее поддаётся внушению. Тиберий не пресекал ложных слухов, предоставив им рассеяться с течением времени; и народ погрузился в ещё большую скорбь, как если бы Германик был отнят у них вторично».{380}

Тиберий достаточно мудро не пресекал многочисленные ложные слухи. Думается, ложными здесь справедливо считать не только слухи, купцами из Сирии завезённые, об улучшении здоровья Германика. Главной ложью было обвинение Тиберия в злом умысле при отправке Германика на Восток, да и слухи о тайных совещаниях Ливии с Планциною, якобы решившие участь любимца народа, ничуть не более правдивы. Что до приверженности потомков Друза к древнему римскому народоправству, то если Друз, младший брат Тиберия, по слухам, как бы был к таковому привержен, то сын его и племянник принцепса Германик не давал ни малейшего повода считать его поклонником покойной республики. Наконец, Август никак не мог быть погубителем Друза, погибшего из-за строптивой лошадки. Да и Тиберий совсем не на гибель посылал Германика на Восток. И уж никак это не была ссылка на край света: наместник всех заморских провинций — это полномочный представитель императора в важнейших и богатейших владениях Римской империи. И дела ему были поручены наиважнейшие — посадить на трон Армении римского ставленника, урегулировать отношения с грозной Парфией. И с тем, и с другим Германик, к чести своей, как мы помним, справился. Сложнее, конечно, с Пизоном. Он был явным противовесом Германику, но никак не предназначался для убийства второго лица империи. А уж если говорить о любви к старинному народоправству, о тоске по утраченной республике, то здесь как раз должно вспомнить именно Пизона, таковых взглядов и убеждений особо не скрывавшего. Можно вспомнить и его выпад против Германика при приёме даров царя набатеев. Выпад как раз в духе поборника истинно римской традиции, чуждой монархической мишуре. Таким образом, все слухи, винившие Тиберия в смерти Германика, были ложными от первого слова до последнего, но в условиях охватившей Рим натуральной истерии по Германику подтвердилась одна мрачная истина: чем чудовищней ложь, тем охотнее ей верят. Тиберий правильно вёл себя в сложившейся ситуации. Всякие попытки опровержения чудовищных слухов только способствовали бы их усилению и убедили бы многих в их правдивости. Преследовать же злонамеренных болтунов — дело совсем уж бессмысленное, ибо их множество, да и при таких настроениях не только римской толпы, но и старой аристократии, нелепо возведшей покойного Германика в приверженцы народоправства, было себе во вред. Тиберий это прекрасно понял.

О явной ненормальности, царившей тогда в Риме и охватившей все слои общества от пролетариев до сенаторов, свидетельствуют невиданные почести, изобретенные «отцами отечества» для увековечения памяти покойного. Сенат здесь явно ориентировался на общественные настроения, даже не задумываясь, насколько их разделяет правящий император. Здравомыслие, похоже, вконец отказало сенату, когда было внесено предложение поместить большой золотой щит с изображением Германика в библиотеке Палатинского дворца, где находились медальоны с изображением величайших римских писателей и ораторов. Германик, правда, не был чужд литературному творчеству. Он пробовал себя в роли сочинителя комедий на греческом языке. Находясь в Афинах, Германик завершил стихотворный перевод поэмы Арата «Феномены». До него в стихах «Феномены» переводили великие Цицерон и Овидий. Посетив руины Трои, Германик по-гречески и на родной латыни написал стихи, посвященные памяти Гектора: «Гектор, сын Марса, если позволят, чтобы речи мои достигли тебя, утешься в этой земле, твои потомки за тебя отомстили, твоя родина Илион снова ожила и стала известной, хотя и не столь храброй, но такой же дорогой Марсу; скажи Ахиллу, что все его Мирмидоняне убиты и Фессалия была порабощена славными потомками Энея».{381}

Эти глубоко патриотические стихи на двух языках были выгравированы на плите, установленной, как считалось, на могиле троянского героя.

В Риме было немало любителей-литераторов, писавших на обоих языках. Пробовал себя в литературе и Август, и Тиберий писал стихи как по-гречески, так и по-латыни. Но на звание столпов римской литературы они, люди разумные, никогда и не думали претендовать. Тиберий, хладнокровно взиравший на невиданное усердие трудов сената по увековечиванию памяти племянника, на сей раз не выдержал. Человек высокообразованный, прекрасный знаток греческой и римской литературы, он не мог стерпеть такого профанирования звания великого поэта и оратора. Он решительно отказал сенату в согласии на золотой медальон Германика, разрешив, правда, включить его обычный медальон в Палатинскую галерею. Так не стал Германик посмертно гордостью римской поэзии, но в число известных литераторов всё же вошёл. «Итак, мемориальная доска сохранила прежний вид, но Германик, по крайней мере официально, стал числиться среди классиков, где мы теперь напрасно пытались бы его отыскать».{382}

Впрочем, сам Германик не ответственен за доведение славными отцами римского народа известной римской поговорки «De mortuis aut bene, aut nihil» (О мёртвых либо хорошо, либо ничего) до совершеннейшего идиотизма. При жизни он на великую литературную славу не претендовал, хотя с музами поэзии и дружил.

Самое любопытное во всей истории с посмертным прославлением Германика это то, что менее всего оно связано с действительными заслугами. Они, конечно, у него были, но едва ли их можно посчитать выдающимися. Он неплохо проявил себя в подавлении Паннонского восстания, но сражался там под знамёнами Тиберия. Когда же он стоял во главе рейнских легионов, то при всей высказанной им твёрдой верности правящему принцепсу, «Тиберий не мог быть доволен Германиком, оказавшим много слабости в подавлении бунта. Германик соглашается на требования мятежников, ограничивает время службы, допускает самовольные казни, даже междоусобную битву. Блестящие поражения неприятеля при Марсорских селениях не заслуживают стольких явных ошибок».{383} Что до войны с германцами, на три года растянувшейся, то она принесла Риму прежде всего большие людские, материальные и финансовые потери, совсем немного славы и никаких приобретений.{384}Успешней он проявил себя на Востоке. Понтийского царевича Зенона под именем Артаксия Германик на престоле Армении утвердил, переговоры с Парфией вёл достойно, хлебный кризис в Египте, пусть и нарушив при этом указ Августа, успешно разрешил. Заслуги, конечно, заслуги немалые, но на звание великих явно не притязающие. В чём же причина такой невиданной любви в Риме к Германику, явно сверх всяких действительных заслуг его превозносящей? Многое, конечно, объясняет его происхождение — Друза, брата Тиберия, в народе любили, а сенаторы и иные римские сторонники республики даже возлагали на него свои надежды. Личные качества Германика также были превосходны. Молодой красавец, приветливый, доброжелательный, в человеческом плане безукоризненно порядочный, умевший нравиться людям. Такой человек может завоевать популярность даже без особых стараний, что, похоже, и случилось. Наконец, для многих он выглядел желанной альтернативой пожилому, угрюмому Тиберию, никогда не снисходившему до заигрывания с народом. Не забудем о счастливой семейной жизни Германика. Любящий и любимый муж, отец шестерых детей — троих сыновей и трёх дочерей. Достойная в глазах римлян, просто образцовая семья. Всё это справедливо добавляло ему любви и народа, и верхов римского общества. В нём могли видеть будущего безукоризненного принцепса, вовсе не обязательно желая зла Тиберию. Но в силу непростого обретения Тиберием как права наследования, так и самой высшей власти, ему не могла ласкать душу чья-либо популярность и уж тем более человека, занимающего второе место в империи, пусть сам этот человек был ему образцово верен, что убедительнейшим образом доказал. Столь же пылкое оплакивание ушедшего в царство мёртвых приёмного сына, каковое, не оглядываясь на принцепса, горячо поддержал сенат, показывало Тиберию сколь многочисленные ряды его недоброжелателей может сплотить тот, кто, прикрываясь памятью о Германике, пожелает оспорить у него высшую власть. Не зря ведь так быстро распространились лживые слухи о причастности Тиберия к смерти Германика. Кто может стать центром притяжения всех оппозиционных правящему принцепсу сил — догадаться было совсем не сложно. Это была Агриппина, мать шестерых детей Германика.