На узкой лестнице - Евгений Чернов

— Да-а… — ворчливо и дребезжаще протянул Николенька. — Скажи, как жизнь меняется. Вот уже и органы репрессии как бы стали хорошими охранниками… Если бы ты, Наденька, знала всю правду.

— Ох, Николенька, сколько тебе пришлось пережить, сколько туч грозовых пронеслось над твоей головой…

— Ты прям стихами пошла, — сказал тот озадаченно. — Видно, хорошо пожила. А с другой стороны, почему бы и нет? Такая была красивая и умная. Все тебе давалось легко. Я ничуть не сомневался: далеко пойдешь.

— Хоть и шутишь, а приятно.

— Какие тут шутки, точно говорю. И вспоминал тебя часто. Я уже одной ногой там, так что врать или прикидываться нечего.

Надежда Игнатьевна хотела присесть напротив, с другого края стола, но, услышав эти его слова, отвернулась к окну, оперлась руками о подоконник. Птиц на площадке не было, разлетелись по своим делам.

— А как ты нашел меня? — спросила она не оборачиваясь.

— Х-ха, как нашел… — начал он задиристо, но осекся и замолчал надолго.

На голубиную площадку вышли, словно на сцену, два мужика и устроили между собой шумную перебранку.

— Как нашел… фокус-то в другом: зачем искал… А тут уже мистика. Мистика, и все! В последнее время ты стала являться чуть ли не каждую ночь. Придешь и садишься рядом… Волосы гладкие, блестят от луны. Я, конечно, не верующий, нас жизнь сделала атеистами — и через колено ломала, и в грязь бросала со всего размаха — бог такого не допустил бы… А здесь поневоле поверишь… Все четко! Сидишь и смотришь с какой-то укоризной, точно будто бы обиженная… А я нервный стал, и каждый твой приход словно бы вершил над моей душой дополнительное насилие. Когда пошел в адресный стол, надежды, как сама понимаешь, никакой. Если, думаю, ты и дожила до этих пор, то все равно с другой фамилией. Не одна же куковала…

Надежда Игнатьевна хмыкнула.

— Но видишь, — вскричал он как бы с радостным обвинением, — а сохранилась. Счастливая, тебе всегда везло. Наденька, а может, за счет других?..

А действительно — и выжила, и сохранилась, и винить некого, благодарить тем более. Мало кто знает, как складывались у нее дела, разве что в органах, да и там списали, наверное, за давностью в архив. А еще каких-то тридцать — сорок лет назад свет для нее сошелся клином на крошечной сибирской деревушке, куда ее определили на вечное поселение. Молчалива и печальна была эта выбитая войной деревня. Большие тяжелые избы, темные, словно изрядно отсыревшие, но еще хранили они, еще излучали нечто такое, что дает возможность чувствовать жизнь даже у впавшего в забытье смертельно больного человека. Привезли ее туда на мотоцикле. Охранник долго кричал и свистел и удивлялся простодушно: первый раз, дескать, видит такое, чтобы даже собаки не было. Но собака была, просто она отсиживалась в густой траве, сложное отношение было у смелого и сильного Шарика к людям в синей военной форме. Жилых оказалось два дома, в одном обитал немощный старик, в соседнем — бабка с дедом, которые и сами-то с трудом передвигались, но еще помогали и тому, первому.

«Обживайся», — сказал охранник и выбросил из мотоциклетной люльки узелок с продуктами. Потом он звонко смеялся и все повторял: вот где житуха… во житуха, и сбегнуть некуда. Молодой был парнишка, и все у него, надо полагать, еще впереди. А здесь через год похоронили одинокого старика, кавалера трех «Георгиев» и «Красного знамени», в бывшем жителя Саратовской губернии. Но жизнь не остановилась. Мозг страдал от безделья, и Надежда Игнатьевна продолжала начатое в лагере: мысленно переводила русские знакомые стихи на французский, но все чаще не вспоминались, ускользали, растворялись в белой вязкой мути иностранные слова. И все чаще просила у бога: дай силы, спаси и сохрани.

— Где те следователи, что судили меня? Нет их… Они давно перегрызлись между собой и умерли. А я жива, приговоренная ими навечно! — она и не почувствовала, что произнесла это вслух.

Притихший было Николенька оживился.

— Как страшный сон, — сказал он и гулко пристукнул палкой.

И тут до него дошло:

— Погоди-ка, вот как… А я не знал. Ты чего, тоже?..

— Тоже, Николенька…

— Чушь какая-то… А тебя за что?

— Стоит ли ворошить? Я и сама уже толком не помню.

— А когда?

— Через два месяца после тебя.

— Надо же, — Николенька разволновался всерьез, с кряхтением, опираясь на посох, встал, прошелся по кухне. — Чего-то водички захотелось.

Надежда Игнатьевна всплеснула руками:

— Вот память стала: чай не поставила. А еда у меня только овощная. Ты мясо ешь?

— Ем, ем…

— Значит, хищник.

— Да не хочу я ничего. Стакан воды, говорю.

Он наливал воду, стуча краем стакана о кран.

— Ты чего же, — снова завел он. — Ты хочешь сказать, память отшибло? А? — и взглянул на нее искоса, стремительно и хищно, словно кривым ножом взмахнул.

Надежда Игнатьевна хмыкнула и, ничего не ответив, пошла в комнату за самоваром.

— Память отшибло… — проговорила она вслух и сама себе ответила: — Нет, милый друг, богом не наказана.

Но долгая память не всегда во благо. Давние годы встают, как живые, нанизываются друг на друга и так приближаются к глазам, что любое пятнышко видно как на ладони.

Арестовали ее за полночь — уже не горели уличные фонари; ничего не объяснив, поместили в одиночную камеру и надолго забыли о ней. Она потеряла счет дням, человека видела лишь когда приносили еду. Но вот, наконец, наступил момент, когда она почувствовала, как веселее обычного загремели в железной двери ключи.

Следователь был молод, гладко выбрит и тщательно причесан. Но показалась Надежде Игнатьевне какая-то неуверенность во всем его строгом официальном облике. Он вежливо поздоровался, предложил стул и стал хмуриться, барабанить пальцами по столу. И она тоже напряглась, окаменела, превратилась в соляной столб, словно сейчас огласят ее смертный приговор. Но следователь неожиданно спросил совсем о другом. Правда ли, что она видела Горького? И она ответила: «Не только видела, но и разговаривала». — «Прямо вот так же, как со мной?» — «Да, за одним столом сидели». Следователь недоверчиво покрутил головой. «И за границей были?» — «Была». — «Ин-те-ресно! И языки знаете?» — «Знаю». — «А трудно их изучать?» — «В общем-то, нет, но хорошо, если есть практика». — «А за границей трущобы для пролетариата совсем никудышные? Я так думаю: просто самодельные, из ящиков разных, консервных банок…» — «Таких не видела, — ответила она, — обычные дома». — «Надо же, — удивился следователь, — а я все думал, как же они дальше, если, допустим, сильный ливень пройдет и смоет эти карточные домики. И Венеция опять же, никак не могу представить, чтобы полностью стояла на воде. Разве можно жить по-человечески, если вокруг одна вода…» Но вот следователь вздохнул и придвинул к себе лежавшую в стороне папку.

— Ну, что ж, а теперь, к сожалению, займемся делом. Вы только не удивляйтесь, спрашивать я вас буду лишь о самом необходимом. У нас есть достаточно серьезное заявление и неопровержимые доказательства о накоплении и хранении вами большого количества оружия, которое предназначается для террора и диверсий. А получено оно от агентов английской разведки. Из вышепредъявленного логично вытекает ваша активная связь с враждебным иностранным государством. Надеюсь, — следователь сильно нажал на это слово, сделал паузу и пристально и, как показалось Надежде Игнатьевне, с какой-то тревогой взглянул ей прямо в глаза, — надеюсь, вы не будете отрицать эти очевидные факты?

И она, неожиданно для себя, ответила утвердительно.

Следователь достал из папки протокол, вытащил последнюю страницу: вот здесь, пожалуйста, распишитесь.

Она расписалась.

И тогда он встал, одернул гимнастерку и сказал тихо и с грустью:

— Спасибо вам, Надежда Игнатьевна. За все! Человек я маленький, но хоть что-то постараюсь сделать для вас. Я обещаю вам хороший лагерь и отличную характеристику отсюда. Поверьте, это не мало.

А это действительно было не мало. Она потом не раз убеждалась: прежние лагеря так же отличались друг от друга, как, наверное, нынешние университеты. И еще Надежда Игнатьевна думала: прошлое настолько нелепо, что оставшейся жизни уже не хватит, чтобы в чем-то разобраться. Видно, сильно согрешили изначально, прошлись тяжелым сапогом, а на мертвых следах трава не растет.

Электрический самовар стал подходить, зашипел, забулькал.

— Сколько сидела?

— Тринадцать.

— Стандарт. У нас, как у фронтовиков, вся жизнь в прошлом. А вспомнить нечего, одна пыль в голове. Бог, что ли, как ты говоришь, наказал?

— А за что богу тебя наказывать? Вон какие пальцы у тебя скрюченные, хоть землю ровняй. Тяжелым потом добывал себе пропитание.

— Бог не наказал, — обрадованно воскликнул Николенька. — Не наказал… Не за что! Чист, как слеза. И опять же, хорошую пенсию определили. А за просто так хорошую пенсию не определят. Хорошая пенсия — это хорошая пенсия. У тебя-то, вот смотрю, не очень.