Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

Либерал и патриот остаются добрыми приятелями по общим рыночным литературным гешефтам. Обратите внимание, какая из-за этой нравственной сумятицы — возникла сумятица идей: боевики в Донецке будто бы строят социализм, сумасшедшие активисты — «историки» сравнивают боевиков с испанскими республиканцами 1936 года, вооруженные люди называют себя интер-бригадовцами; квази-социалистические бригады сражаются за воцарение Российской империи. Вы имперский социализм представить можете? Лидеры называют геополитические интересы России и русскую империи главной целью. Геополитический социализм бывает? Борются с украинскими олигархами, в то время как в России уже откровенно говорят о крепостничестве, как о скрепе общества. И такая дикая смысловая каша в голове у большинства.

Говорят пылко и глупо о весне нации, о пассионарности. И каждой строчкой оправдывают убийства — ведь цель войны возвышенна. Вы обратили внимание на то, как изменилось в обществе отношение к Первой мировой войне? Прежде эту войну (в традиции социалистической) считали империалистической бойней, но сейчас — героическим подвигом русского народа; президент сказал о том, что победу у русского народа вырвали, благодаря предательству (большевиков). И это славословие империалистической бойне идет рука об руку с мелодекламацией об интербригадах. Все это пишут и говорят люди, которые считаются историками, писателями, социологами.

А то, что газеты, в которых печатаются радетели весны, стали рупором евразийства, рупором геополитики — стремительно сделались этакими «Фолькишер беобахтер», так это нормально; трансформации печатных изданий совершаются быстро. Писателей не жалко; жалко читателей. Русская литература должна будет найти ответ на дегуманизацию общества; национализм этого ответа не даст, империя и «русский мир» тем более.

Специфическая российская проблема звучит так. Россия — своими размерами и устройством своей сырьевой экономики приговорена быть империей; Россия выживает только как империя. Противоположной (и тоже сугубо российской) концепцией является феодальная усобица, раздел на уделы, на улусы чингизидов. Такой опыт у России тоже есть — страна была раздроблена на княжества в до-московский период; страна распалась на автономии во время Гражданской войны; страна тяготела к этому сценарию в 90-е годы; легко прогнозировать, что дробление на улусы приведет к локальным войнам, тем паче что своего производства в большинстве улусов не будет. При разделе Советского Союза пропали миллионы людей, провалившихся меж границ и убитых на гражданских войнах; при разделе России на улусы будет еще хуже, поскольку делить уже практически нечего — есть просто неурожайные земли, есть земли с разрушенным производством. Поэтому сберечь целостность страны — в какой-то мере вопрос выживания народа; нельзя сказать, что сегодняшняя тоска по империи возникла на пустом месте. Но, желая спасти народ от будущего развала, людей убивают сегодня — лишая пенсий, посылая на войну, закрывая больницы. Крепостничество — не способ борьбы с колониализмом; но ничего иного предложить в качестве оружия против колониализма не сумели. А как с крепостничеством и национализмом бороться, на это и вовсе нет ответа.

Мы вошли в полосу тумана.

— Магритт рисует трубку и подписывает: «Это не трубка». Вы всегда, в своих романах, эссе, статьях, картинах, рисунках, циклах, выступлениях — Максим Кантор? Приходится ли идти на компромиссы, изменять себе, пусть и незначительно, подстраиваться под ситуацию? Ведь легче всего критиковать российских деятелей культуры, находясь за пределами России? Насколько вас интересует мнение российской культурной элиты, и что есть сегодня круг элиты мировой? Может ли вообще художник быть независимым и свободным? Насколько художник и литератор могут самостоятельно строить свою творческую судьбу, или этим, равно как и формированием вкусов и рынка, занимаются аукционы и коллекционеры (музеи, галереи), и издатели (критики, критические рейтинги, вроде The New York Times Book Review)?

— Задавая этот вопрос, вы, думаю, и сами отлично знаете ответ. Если я чем и известен, то неумением идти на компромиссы. Это не хвастовство, чем же тут хвастаться — в компромиссе есть много мудрости. Но так повелось, что я всегда шел поперек течения, против мнения кружка — будь то в школе (я выпускал антисоветские стенные газеты, был исключен), будь то комсомоле (я вышел из комсомола), будь то в союзе художников (я организовывал подпольные выставки), в среде авангардистов (я выступил против авангарда) в среде либералов (я выступал против нео-либерализма) или в среде патриотов — которые вообразили, что я с ними, коль скоро не люблю разграбление страны и демократическую светскую публику, а я выступил против возрождения русской империи и против вторжения в Украину. О каких компромиссах тут можно говорить? Так уж получилось, что я последовательно выступил против всех возможных лагерей. Я знаю, что общение со мной крайне неудобно, и знаю, что вызываю раздражение, если не ненависть, у многих — прежде всего независимостью. Именно независимостью и дорожу.

Насколько меня интересует мнение российской культурной элиты? Даже не знаю, кто это. Работники журналов? Я не считаю кукольный театр за элиту, более того, находиться в их обществе я не хотел бы, считаю это невыносимой мукой. Мне несказанно повезло: я дружил и дружу с умнейшими людьми столетия: с Эриком Хобсбаумом, с Александром Зиновьевым, Витторио Хесле, Тони Негри, Карлом Кантором. Я перечисляю не знакомых, но близких друзей. Это были не формальные отношения, не шапочное знакомство, но глубокая дружба — с Хобсбаумом мы просиживали часы за беседой; с Витторио, крупным философом современности, мы обмениваемся письмами еженедельно, и это большие содержательные письма — ну, о какой иной элите вы говорите? Другой элиты нет, да и быть не может.

Но это не полный ответ. Полный же ответ в том, что мне безмерно жалко времени на светское общение. Когда я нахожусь в какой-то светской жужжащей среде, я физически ощущаю, как от моего короткого века отрезают часы — и это мучительно. Сегодня я со стыдом вспоминаю всякую минуту, проведенную с этими кукольными людьми, — ведь я, как и прочие, ходил в галереи, сидел в гостях, посещал издательства, трещал, журчал, смеялся анекдотам — и эти часы безвозвратно потеряны. А я мог бы провести их со своим прекрасным отцом, читать вслух Платона, слушать его рассуждения, гулять с папой вокруг нашего дома. И эти драгоценные невосполнимые минуты я отдал какой-то светской шпане, культурным пройдохам.

Мне больно и стыдно. Это пустая дрянная среда, она всегда уходит в перегной и всегда воспроизводится опять, но обращать внимание на них — зазорно.

Жизнь очень коротка. Когда не стало моего отца, краткость жизнь стала настолько ощутима для меня, что всякое мгновение я стал переживать как незаслуженный подарок. И неужели эти короткие драгоценные минуты можно отдать на светскую чернь? И неужели успех — рыночный, светский, модный — можно считать за ценность? Как и у многих, у меня был период, вероятно занявший десять-пятнадцать лет, сейчас мне стыдно вспоминать эти годы. Я думал об аукционах, выставках, строил карьеру. Однажды это отвалилось как шелуха и вспоминая об этом времени, я испытываю жгучий стыд, как от скверного адюльтера, как от дрянного поступка. И то, что кто-то из этих марионеток может подумать, что наша семья может зависить от их мнения — это же, право, смешно. В нашей семье был всегда принят другой счет. Это правило передавалось от деда Моисея — моему отцу, от отца — мне, от меня — моим сыновьям. И брезгливость по отношению к светской черни передавалась тоже. Как выражался Данте: они не стоят слов — взгляни, и мимо.

Вы спрашиваете, может ли художник существовать независимо от мнения рынка — но ответа на этот вопрос нет. Всякий настоящий художник существует так, как умеет. Может — существует отдельно, а не может — не существует вообще. Середины нет. Ни Мандельштам, ни Ван Гог, ни Гоген, ни Рембрандт, ни Цветаева, ни Сезанн — на рынок не ориентировались. А во времена Микеланджело рынка искусств просто не было. Вопрос стоит иначе: может ли существовать художник внутри рынка, вот что проблематично. Человек стоит столько, во сколько он себя ценит — и это единственная справедливая цена. Задачи, которые подлинные художники ставят перед собой, слишком масштабны, чтобы вместиться в рынок.

— Каким вы видите своего читателя и зрителя? Ведь ваша публицистика, проза, художественные альбомы и выставки вступают сегодня в явное противоречие с чаяниями и сформированными российской пропагандой взглядами-вкусами того самого 85 % пропутинского большинства, агрессивного и точно знающего, что внутри России для нее хорошо, а что, за ее пределами, плохо. Как вы справляетесь с той отрицательной читательской энергией, которая выливается на вас после каждой вашей публикации в фэйсбуке и на других он-лайн рессурсах? Не замечаете ли вы сокращения «вашей» читательской аудитории, разделяющей ваши взгляды, или хотя бы спорящей с вами, но цивилизованно, без оскорблений и угроз?