Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

— В России существует социальный закон, важный закон, недоступный пониманию стороннего наблюдателя. Это общинная культура, и поэтому беда, приключившаяся со страной — даже если эта беда вызвана жадностью правительства, бездарной политикой, неправедным режимом — беда переживается народом как общая. В этот момент оппозиция начальство-народ уходит, и остается общинное сознание. Крепостные идут в бой за своих бар, отдают жизни за тех, кто их порол вчера и будет сечь завтра; в эти героические минуты безразлично, что баре жестокие — жизни отдают за общину. Хороша или плоха эта общность не обсуждается — другого уклада нет; и не будет. Уклад сам по себе нехорош, в мирное время его осуждают — но умирают именно за воспроизводство этой крепостной модели.

Неважно, что бездарная политика Николая Первого привела к Крымской войне; неважно, что Сталин был тиран; неважно, что в Первую мировую умирают по прихоти безвольного царя. Важно лишь то, что со страной стряслась беда, и эта беда всех сплотит. Страницы «Дневника писателя» Достоевского, зовущие войну как средство воспитания общества, — с точки зрения гуманистической морали, чудовищны. Это уродливые мысли. Но Достоевский выражает своеобразную российскую гуманность: страна объединяется в беде, и безразлично, чем именно вызвана беда. Пусть даже тем, что страна стала агрессором — какая разница мужику-рекруту. Солдат идет умирать за общий уклад жизни, а этот уклад подразумевает и несправедливость правителя и то, что начальство всегда врет.

Как же может быть иначе? Умирать за финансовые интересы группы жуликов — нелепо, но в некий момент причина отступает на второй план; не все ли равно, в конце концов, за что умирать? Единение хорошо само по себе — так проявляется самосознание нации, это высшая стадия самосознания народа. Нельзя даже сказать, что власть этим свойством народа цинично пользуется; власть тоже подчиняется этому правилу. Власть — это такой же народ, и чиновники тоже готовы отдать свои жизни: они подневольны, как и крепостные, они тоже встроены в шестеренки великого молоха. Их сошлют, посадят, отберут награбленное — или напротив, наделят награбленным, но все это будет происходить в связи с жизнедеятельностью материи общины.

В России много крадут; но крадут в огромный воровской общак — миллионы и дворцы могут отнять и передать новым верным. Здесь вот что важно: даже чиновные воры встроены в общенародную судьбу. И другой жизни нет — только общая. Да, эта общая судьба регулируется царем или тираном; но про это все забывают: взяли Крым или не взяли — какая разница, если всем миром терпим санкции.

И вдруг важнее становится общенародное испытание, а причина этого испытания — забыта. В некий момент происходит чудесное превращение неправды в правду — причем, это не ложь, не пропаганда, не эффект оруэлловского оболванивания, нет. Происходит трансформация идеологической чуши в народную судьбу — судьба-то у народа действительно есть, судьба и впрямь зависит от бессмысленных и подлых решений правительства, и что теперь делать? Судьба есть, ее требуется разделить.

Вы скажете: как можно разделять неправое дело? Но делят ведь не неправое дело. Делят окопы, лишения, голод, холод. А если причиной тому — подлость власти, это дело десятое. Не будешь ведь с бабкой из Орехово-Борисово анализировать сколько процентов правды содержится в речи телевизионного пропагандиста. Да она и не слышала этой речи. Просто когда жизнь катится под откос, требуется проявить солидарность, вот и все, а кто толкнул судьбу бабки под откос — неважно.

Все вместе толкнуло: власть, климат, крепостничество. Не Крым, так Колыма, не санкции, так продразверстка — какая разница? Не украинцев бьют, так космополитов, не космополитов, так троцкистов — какая разница? Бабка не против космополитов, и не против украинцев; а все попутные беды валятся на нее. Этот закон общей судьбы для России важнее многого прочего. Я не считаю, что это хорошо. Но это так. И жизнь народа не может быть ошибкой. Это просто такая форма жизни народа: не правовая — но по понятиям.

Тут надо сказать очень определенную вещь. Ведь это действительно дело самого народа — как жить и как организовать свою власть. У нас с вами нет никакого права судить народ. Если русскому народу нравится иметь президентом Путина, то как же мы можем сказать, что народ не прав? Есть примеры стран, в которых население жило при автократии и, в целом, это никому не мешало; или мешало меньшинству. Вот, скажем, Испания при Франко; Португалия при Салазаре. Кому-то такое положение дел не нравится. Такой недовольный человек, вероятно, может сменить место жительство — он ведь в меньшинстве.

Скажем, я не стану жить в авторитарном государстве ни единого дня — но это лишь мое дело и как же мне свое мнение навязать миллионам, коим режим нравится? Повторюсь, в авторитарном режиме есть (наряду с недостатками) свои плюсы: стремительность выполнения команд, общая пассионарность граждан и т. п. И если народу страны хочется видеть свою страну диктатурой — почему бы и нет; есть мнение, что Франко и Пиночет помогли своим странам. Критично то, что часто авторитарные режимы нарушают суверенные права других стран — полагают другие страны частью своего имперского мира; в этот момент мнение того, кто не согласен с политикой страны получает право на существование.

— Российская интеллигенция. Сегодня с именами Чехова, Мандельштама, Толстого, Достевского на устах представители российской культуры идут в услужение властьимущим, готовы оправдать любое действие Кремля и клясться ему в верности. Единицы, выступающие со своей позицией, скорее несогласия, нежели открыто критической, подвергаются шельмованию и становятся изгоями общества и париями без перспектив и видов на будущее. Со словами любви к родине, режиссеры, писатели, театральные деятели, актеры, музыканты, художники готовы оправдать аннексию Крыма, не замечать лжи первого лица государства по поводу присутствия российских войск и техники в Крыму и Восточной Украине, поддерживать антиамериканскую воинственную риторику и прочее. Вспоминается «Сдача и гибель советского интеллигента» Аркадия Белинкова, романы вашего доброго знакомого Александра Зиновьева, соответствующие места в «Театральном романе» и «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова. Наши-то современные, похоже, этих произведений не читали? Что происходит с «прослойкой» (между классами рабочих и крестьян), как называли интеллигенцию в советские времена? А ведь в досоветские, в известном сборнике «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» (1909), она определялась, в первую очередь, через противопоставление официальной государственной власти.

— Александр Зиновьев был отнюдь не добрым знакомым, а моим близким другом — и, вероятно, одним из ближайших друзей моего отца. Их отношения длились почти шестьдесят лет; я же дружил самостоятельно с Александром Александровичем с 1987 года, когда приехал к нему в Мюнхен; часто мы встречались втроем — отец, Зиновьев и я. Но не менее часто мы беседовали с глазу на глаз — я приезжал к нему, он — ко мне; я его очень любил, думаю, и он меня любил.

Судьба Зиновьева складывалась поразительно — это был человек, умевший всегда возразить общему мнению; он был воплощенный нонконформист. В 1976 году он опубликовал книгу «Зияющие высоты» с критикой коммунизма; затем выступал против «западнизма», как идеологии, сменившей коммунизм в России — этим словом он именовал нечто вроде идеологии западного капитализма; не следует это путать с западной культурой, которую Александр Александрович чтил и любил.

То, что из него сегодня лепят российского «государственника», отвратительно. Покойник уже не возразит; как говорил Маяковский: «его кулак навек закован в спокойную к обиде медь». Вообразить, что Зиновьев приветствовал бы возрождение «российской Империи» с ее уваровской триадой «православие-самодержавие-народность» — может лишь тот, кто не представляет о Зиновьеве вообще. Зиновьев отзывался о православии резко, об империях уничижительно, а возможное возрождение российской православной империи иначе как мракобесием не называл.

Зиновьев всегда оказывался в оппозиции к общему мнению — это была его особенность.

Он был антисталинист в то время, когда все были сталинистами или, во всяком случае, не открывали рот для протеста. Он был антикоммунистом и написал «Зиящие высоты» в то время, когда интеллигенция выработала тактику умеренноего сотрудничества с властью, ровного коллаборационизма.

А он отказался сотрудничать и всех подвел. Помню, как журнальные зоилы негодовали: «Мы все тоже советскую власть не любим — но зачем же так громко об этом! Он же выскочка! Это безвкусица так высовываться из общего ряда!»

Но Зиновьев в общем ряду никогда не стоял. Когда во время «перестройки» фрондерами стали все — он уже испытывал брезгливость по отношению к разрешенному протесту против сталинизма. Протест задним числом всегда жалок. Это можно сравнить с эффектом удесятерившегося количества участников Сопротивления во Франции — так и в постсоветской России уже не было даже и продавца в бакалее, который бы не имел своего смелого мнения о преступлениях большевиков. Количество героев-интеллигентов, как и количество героев Сопротивления во Франции, было обратно пропорционально реальной смелости. Причем в геометрической прогрессии. И Зиновьев это «свободомыслие» презирал. Мертвого льва пинать легко.