Непарадигматическая лингвистика - Татьяна Николаева

Однако непосредственная лексикологическая работа не облегчила, но, напротив, еще больше усложнила те метатеоретические трудности, о которых говорилось в начале настоящей книги. О них будет рассказано в следующем параграфе. Возможно, эти трудности – как метатеоретические, так и собственно лексикографические – являются одной из причин «отталкивания» этого, столь значительного, языкового пласта «нормальной наукой», привычной к иной таксономии.

§ 3. Трудности метатеоретического представления партикул ( Обобщение предыдущего параграфа)

На протяжении всех предыдущих разделов говорилось о трудностях описания партикул и – в связи с этим – о том, почему «нормальная лингвистика» всячески старалась «не заметить» этот огромный пласт языка, составляющий движущую силу его коммуникативного начала.

В двух предыдущих параграфах мы постарались представить – в виде расчлененного списка – примарные партикулы славянского пространства. Классификация их опиралась на их деление на общеславянские и не-общеславянские, (не-общесла-вянские, т. е. известные ряду славянских языков или даже хотя бы одному из них).

Но на самом деле список этот не был полон: из него были исключены местоимения, которые – в этом расплывшемся диффузном ряду – представляли уже с давних пор стройную когорту грамматически оформленного ряда. И если «общеславянские» партикулы (не-местоимения) обычно демонстрировали палитру: междометие – частица – союз (причем географически и хронологически, так сказать, хронотопно, то есть растекаясь и по пространству, и по времени), то о местоимениях этого не скажешь[129].

Кроме того, коммуникативный фонд славянства включал, как мы сообщали, 718 единиц, некоторые из которых можно считать весьма протяженными и многосоставными. Как же описывать эту разношерстную таксономически и разноразмерную по структуре массу?

Именно об этом мы хотим поговорить в настоящем разделе.

Все, кто хоть как-то занимался коммуникативными партикулами, описывали их так: или «по частям речи», например, представляли их как частицы, как союзы, как местоименные наречия и т. д., или пытались реконструировать их первичный список, увлекаясь (и это понятно и естественно) минимизированием их состава. Казалось бы, привести все методично к общему списку, очистив от позднейших бифуркаций, гораздо сложнее, чем перечислить разветвившийся современный набор этих первоначальных единиц. Но это не так. Ибо тогда мы реконструируем в известном смысле виртуальную единицу, а из нее получаются ряды или даже побеги. То есть, очевидно, в реальности мы (то есть лингвисты) имеем в отдалении прошлого не единицу, а некий фонетически диффузный комплекс (им пользовались носители таинственного реконструируемого языка).

Однако и представление о функционировании современных партикул имеет свои, отнюдь не симметричные реконструкции, сложности.

Основными проблемами привычной реконструкции были: а) отождествлять или не отождествлять глухие и звонкие;

б) считать ли гласные при идентичной консонантной опоре алловариантами; в) приписать ли единой консонантной опоре диффузный набор полусостоявшихся вариантов или же изначально реконструировать несколько полноправных вариантов. Как было видно выше, «этимологи» поступают по-разному, практически смешивая в одном словаре или даже в одной словарной статье все перечисленные возможности.

Сравнить это можно только с иллюзиями школьного развертывания индоевропейского древа языков. Кажется, что все происходит здесь (там) одновременно: распалась одна ветвь, потом ее часть, потом следующая – и все это аккуратно, как по команде. Кибернетизация науки весьма этому способствует. Но это ветвление идет отнюдь не одновременно: одни языки еще ближе к основе, другие ушли чуть подальше и т. д. Это же относится и к отдельным лексемам.

По нашему мнению, этот процесс, а процесс этот – грамматикализация, – шел и идет постепенно и неравномерно по времени. И при этом процессе бифуркация консонанта на глухой и звонкий, а также создание CV пар разного вокала становится все очевиднее и очевиднее. Какова, например, ситуация с lědva и jedva, с kako и jako? Считать ли их геовариантами одного инварианта или конструкциями, состоящими из разных партикул?

Так, несомненной очевидностью реконструкции является возведение к k-овому элементу вопросительных местоименных слов. См., например:

kьjь

kьjьno

kьjьsi

kьjьto

kьjьže

kьjьžьde/do

kьterъjь/kьtorьjь – si

kьto

kьtoso

kьtože,

и т. д.

Но как же тогда квалифицировать явно «невопросительное» та + къ? Является ли оно формальным эквивалентом къ + то, поскольку оно состоит с ним из одних и тех же партикул, но стоящих на разных местах? В чем здесь суть расхождения: в типе вокала или в грамматике порядка?

Именно в этой связи встает вопрос о том, почему местоимения мужского рода оканчиваются редуцированным звуком: овакъ, онакъ, а местоименные наречия – полногласным звуком: овако, онако? Возможно, ответ таится в требующем реконструкции синтаксисе примыкания, иначе говоря, именно в том, что я называю «непарадигматической лингвистикой». То есть можно предположить, что субъект (а местоимение мужского рода в именительном падеже – это явно субъект) располагался на той интонационной позиции, которая требовала сокращения, редукции, а наречие – на позиции, требующей полноты, если даже не продления. Обратимся к некоторым примерам. Сравним, например, сербские овакъ и овако:

Аль се вараш, ниjе тако, Дале било то овако; Друга книга бисе овако исто велика као и ова; Што на jeдномe мjeсту говори овако, а на другоме онако и т. д.

Сербский: ваког човека можеш замолити; македонский: Ваков човек не сум видел и т. д.

Сравним общеславянское толико и толикъ. Старославянский: Толико жє стръганъ быстъ свѣтыи божии моученикъ дондєжє мѣса iємоу падошє вьса на зєми; толик обо бѣашє вьзлюбєныи и славєнъ градъ и под.

Как представляется, возможно, что наречие или было подчеркнуто в смысловом отношении, или располагалось в конце синтагмы, там, где требуется интонационное продление. Одно не исключает другого. Адъективный же компонент (то есть адъективированное местоимение) примыкает к имени сильнее, и его вокальный ауслаут редуцируется.

Как и при становлении собственно грамматических парадигм, «прилипание» партикул друг к другу создает лексикализованные, грамматикализованные и полуграмматикализованные комбинации. Например, да-же, и-бо, ли-бо – комбинации лексикализованные. Къ-то, чь-то – комбинации грамматикализованные и

лексикализованные, так как они обладают изменениями по падежам, образующими парадигмы этих слов. Полуграмматикализованными можно назвать комбинации вроде -а-ко, – ли-ко (чаще всего относящиеся к «местоименным наречиям», которые вообще составляют большинство компонентов, восходящих к партикулам). Из этого количественного преобладания «партикульных» наречий разных дейктических оттенков можно сделать интересный вывод, как кажется, характерный для архаического мышления: указание прежде всего связывалось с местом, а не с объектом или субъектом. Очевидно, их было немного и они были известны – перечислимы – именованы. (Напомним упомянутую во второй главе гипотезу К. Шилдза о том, что временные указания ранее были специальными.)

Далее. Бинарные сочетания партикул, не являющиеся самостоятельными «словами» любой таксономии, то есть не-лексика-лизованные, не-грамматикализованные и не-полуграмматикали-зованные, могут быть инициальным комплексом, но могут и заканчивать многосложный комплекс. Например: gъda /dy, ovъdje / že, – tol / tal / tul / tel / tyl.

Более сложным является вопрос о центральном инкорпорировании, то есть расположении бинарного партикульного сочетания внутри более сложного комплекса. Рассмотрим это на примере общеизвестного и широко употребляемого русского слова неужели.

Что оно собой представляет? Возможны следующие варианты его разбиения:

Не + у + же + ли;

Не + уже + ли;

Не + ужели[130].