Искатель следов - Густав Эмар

При этих словах индеец чуть заметно вздрогнул, мрачный огонь сверкнул в его глазах, и резкая морщина обозначилась на лбу.

— Красный Кедр — свирепый ягуар, — сказал он глухим голосом, полным затаенной ярости, — он безжалостно убивает индейцев, за скальпами которых он охотится. У этого человека нет сострадания ни к женщинам, ни к мужчинам, но у него нет и храбрости, он нападает на врагов только исподтишка, нападает вдесятером на одного и то только тогда, когда уверен в победе.

— Мой брат, оказывается, знает этого человека.

— Этот человек похитил Белую Газель?

Индейцы называли так донну Клару на своем образном и поэтическом языке.

— Да.

— Хорошо. Мой брат хочет знать, что сделал Красный Кедр со своей пленницей?

— Да, я хотел бы это узнать.

Индеец встал.

— Время уходит, — проговорил он. — Единорог отправится теперь к своим воинам. Пусть мой брат, бледнолицый охотник, не беспокоится. Единорог исполнит все, что он желает.

С этими словами вождь поклонился своим друзьям, вышел из пещеры, спустился в овраг, вскочил на лошадь и галопом ускакал по направлению к прерии.

Индейцы вообще говорят мало, они презирают длинные разговоры, но зато можно вполне положиться на них, когда они серьезно обещают исполнить что-нибудь.

Валентин мог быть вполне доволен результатами свиданья с вождем команчей, который сильно любил его, и, кроме того, считал себя очень обязанным ему.

Отец Серафим был менее доволен, чем охотник.

Миссионер ни по своей натуре, ни по своему сану не мог пускать в ход жестоких мер, которые вызывали в нем отвращение. Ему хотелось, а это было совершенно немыслимо, чтобы все обошлось мирно и без кровопролития.

Между тем прошло уже три недели, а Единорог ничем пока не обнаруживал, что приступил к исполнению того, что он обещал Валентину.

Только стороной француз слышал, что сильный команчский отряд напал на мексиканские границы.

Отец Серафим, несмотря на свои раны, решил во что бы то ни стало вернуться в Санта-Фе, чтобы там хлопотать о помиловании дона Мигеля, процесс которого быстро продвигался вперед, и недалек был уже и день приведения приговора в исполнение.

Дон Пабло, снедаемый беспокойством, тоже хотел, несмотря на все просьбы Валентина, отправиться в Санта-Фе, чтобы повидать своего отца и попытаться спасти его.

В тот вечер, когда мы встретили Валентина на поляне, Единорог увиделся с ним в первый раз через месяц после их свидания в пещере.

Вождь явился затем, чтобы сообщить ему об успешном ходе затеянного им предприятия.

Несмотря на странную манеру индейцев выражаться аллегорически, Валентин с первых же слов понял, что хотел сообщить ему вождь, и, не колеблясь, объявил дону Пабло, что отец его будет скоро освобожден.

ГЛАВА VIII. Тюрьма

Дон Мигель был переведен в тюрьму Санта-Фе.

Французы, привыкшие к сравнительно гуманному отношению к преступникам в Европе, где жизнь человеческая ценится дорого, даже и представить себе не могут, что значит попасть в тюрьму в Мексике.

В Америке, за исключением Североамериканских Штатов, тюрьмы остались такими же, какими они были и во времена владычества испанцев.

Между тем как у нас до тех пор, пока преступление не доказано юридически, человека считают только подсудимым, в Америке всякий арестованный считается осужденным. При таких условиях, конечно, не может быть и речи о сострадании, и с арестованными обращаются грубо, по-варварски.

Часто случается, что заключенных, брошенных на соломенную подстилку в вонючую яму без воздуха, где иногда попадаются змеи и другие скверные твари (таковы тюрьмы в Мексике), через двадцать четыре часа находят мертвыми или наполовину съеденными в этих отвратительных вертепах.

Не раз можно было констатировать, каким страшным мучениям подвергали грубые и жестокие солдаты несчастных заключенных, все преступление которых заключалось только в том, что они попали в тюрьму.

Впрочем, в больших городах тюрьмы содержатся гораздо лучше, чем в городишках и в деревнях. В Мексике, где деньги — все, богатому человеку не трудно достать себе все, что нужно, или, в крайнем случае, сделать свое положение сносным.

Дон Мигель и генерал Ибаньес просьбами и золотом добились того, что их поместили вместе.

Они занимали две скверные комнатки, вся меблировка которых состояла из хромоногого стола, нескольких кожаных бутак и двух кроватей с натянутой вместо матрацев кожей.

Дон Мигель и генерал, как и подобало, мужественно переносили все притеснения и унижения, которым их подвергало время следствия и суда. Они решились умереть, как жили с высоко поднятой головой, твердым сердцем и не дать осудившим их на смерть судьям удовольствия увидеть их слабыми в последнюю минуту.

Вечером того дня, когда мы встретили Валентина на поляне, сумерки наступили быстро, и единственная бойница, -иначе никак нельзя назвать узкое, в виде щели, окошечко служившее для освещения тюрьмы, — пропускала слабый свет в камеру.

Дон Мигель большими шагами ходил по комнате, а генерал, растянувшись на постели, спокойно курил сигарету и следил глазами за поднимавшимися к потолку клубами голубоватого дыма, которые он то и дело выпускал изо рта

— Ну! — сказал дон Мигель. — Сегодня, кажется, ничего не будет.

— Да, — отвечал генерал, — если только, чего я впрочем не думаю, им не придет в голову сделать нам честь — казнить нас при свете факелов.

— Понимаете ли вы что-нибудь в этой проволочке?

— Честное слово, нет. Я долго ломал себе голову, стараясь угадать что именно мешает им нас расстрелять, и ровно ничего не мог придумать.

— То же самое было со мной. Мне даже приходило в голову, что они нарочно откладывают со дня на день казнь, чтобы держать нас под домокловым мечом и заставить смириться, но затем сама эта идея показалась мне слишком нелепой.

— Я совершенно согласен с вами… Нет, тут, должно быть, происходит что-то другое.

— Почему вы так думаете?

— А вот почему: последние два дня наш тюремщик обращается с нами, я не могу сказать, чтобы вежливее, — на это он не способен, — но далеко не так грубо. Я даже заметил что он как будто прячет свои когти и пытается изобразить на своем лице подобие улыбки. Но, к сожалению, его лицо вовсе не привыкло улыбаться, и поэтому он вместо улыбки делает только отвратительную гримасу.

— Какой же вы делаете из этого вывод?

— Я — отвечал генерал, — пока ровно ничего не могу вам сказать положительного. Я только спрашиваю себя, чем объяснить такую удивительную перемену… Нельзя же предполагать, что он сочувствует нашему несчастному положению, — это было бы равносильно тому, что наш губернатор вдруг явился бы просить у нас прощение за то, что нас судили и приговорили к расстрелу.