Две жизни - Сергей Воронин

— Вы хотите сказать, что скальный вариант совсем забракован? — спросил я.

— Ну, не совсем... Надо бороться...

— Так боритесь!

Олег Александрович раскурил трубку.

— Бороться? Я буду бороться. Я поеду в главк, я там все расскажу. Но пока трудно защищать скальный вариант. Для его защиты нужен полный проект. А разве Градов позволит это сделать? Он приложит все силы, чтобы опорочить наш вариант...

— Но неужели вам не поверят? — с болью вырвалось у меня.

— В нашем деле верят только точному инженерному расчету. Чувства и ощущения — плохие помощники... А вам надо учиться. Из вас может выйти хороший, честный изыскатель. — Олег Александрович прошел к своим нартам. Уехал.

А мы пошли пешком.

Какое безмолвие! Вокруг — все белое. Узкий след тянется вдоль реки. Идти легко. Олени уже скрылись. Но есть след, и мы идем. С реки след сворачивает в сторону. Идет по редколесью, подымается все вверх, вверх. И вот мы уже на вершине перевала. Теперь путь вниз. День яркий, солнечный. Как сверкает снег! Кажется, будто отовсюду, куда ни посмотришь, наведены на глаза зеркальные зайчики.

— Они далеко уехали. Мы их не догоним, — говорит Тася.

— Догоним. Вся ночь впереди. Давай отдохнем.

Я сбросил снег с валежины, разостлал кошму. Тихо. Только где-то стучит дятел.

— Помнишь, Соснин сказал: «Дятел умирает от сотрясения мозга». Это смешно... — говорю я.

— Он, что, действительно умирает от сотрясения мозга?

— Нет, это шутка... Ну, пойдем.

И мы идем дальше. Синеет снег, и наступает вечер.

— Далеко еще, Алеша, как ты думаешь?

— Ты устала?

— Если далеко, то устала, если близко, то нет.

— Близко.

И верно, только зажглись звезды, мы подошли к палатке. На костре стоял чайник. Батурин нас ждал. Мы молча попили чаю и легли рядом с Олегом Александровичем. Палатка маленькая. Тесно. И все же холодно. Я прижался к промерзлой степе. На ней лед. Тася прижалась ко мне. У меня зябнет грудь. У нее — спина. Переворачиваемся. Греемся. Олег Александрович навалил на себя все, что может греть. Его не видно. Но и его пробирает мороз, он тоже ворочается.

Затемно выехали дальше. Вернее, выехал Мозгалевский, а мы с Тасей опять пошли. Она могла бы ехать, но не захотела оставлять меня одного.

— Смотри, Алеша, какой красивый снег. Голубые, синие, красные, зеленые, золотые, всякие-всякие искры. Как красиво, Алеша!

Я гляжу на снег и не вижу золотых, красных или зеленых искр. Просто белый снег, и все. Только слишком ярко светит солнце.

— Смотри, Алеша, я гляжу на солнце, и мне не больно, — говорит Тася.

Она не мигая глядит на солнце. У нее даже не текут слезы.

— Не надо смотреть, — говорю я и сажусь на поваленную буреломом лиственницу. Мы прошли не меньше пятнадцати километров без отдыха. Я закрываю глаза и вижу белое, до бесконечности громадное пространство. Тихо. Очень тихо. Ни звука. Ни шороха. И вдруг — негромким смех. Я открываю глаза. Тася по-прежнему стоит запрокинув голову и смотрит на солнце. Это она смеется.

— Тася! Ты что, Тася?

— Смотрю на солнце — и не больно.

К вечеру она уже не могла смотреть. Шла ощупью. Чтобы легче было идти, я привязал ее руку ремнем и тянул за собой. Так мы дошли до Локотана, маленького поселка, расположенного на таежной реке Улми. Местный фельдшер пустил какие-то капли, от которых она почувствовала сильную резь в глазах и даже закричала. Но фельдшер сказал, что так всегда бывает, а потом пройдет.

Но прошла ночь, а боль не утихала.

Выехали из Локотана на лошадях. Тася лежала пластом на санях. Глаза у нее закрыты платком.

— Тася, тебе очень больно?

— Когда они закрыты, то ничего, Алеша... Дай мне руку. Вот так, хорошо...

Лошади бегут по укатанной дороге. Время от времени в нас летят комья снега из-под копыт. Мы задержались у фельдшера, и поэтому Мозгалевский где-то далеко впереди нас.

— Морозно.

— Тебе не холодно?

— Нет, ничего, Алеша...

Вчера вечером пришли в поселок Янга. Сегодня утром сели на грузовую машину. Едем к железнодорожной станции. Трясет отчаянно. Тася сидит в кабине. Я стою в кузове. Ветер режет лицо. Мороз стягивает губы. Но все это терпимо. А если еще сесть спиной к кабине и закрыть глаза, то и совсем хорошо. Машину трясет, переваливает со стороны на сторону...

Семь утра. Станция Ин. Холодно. Во рту сухо и горько. Хочется спать. Олегу Александровичу повезло. Он успел прямо к поезду. Мы опоздали на три часа. Наш поезд будет только завтра.

Девять дней я ничего не записывал. Не о чем было писать. Семь дней обратного пути. Два дня в Ленинграде. Каким-то образом маме стало известно, что я женился.

— Это правда, Алеша?

— Да, мама.

— Успел бы. Двадцать два года, чего поторопился?

Я промолчал.

Брат, узнав, что я уволен, осуждающе повел головой и сказал:

— Вот и давай тебе рекомендацию. Вместо того чтобы стараться работать, он еще амуры завел...

— Не беспокойся, тебя не подвел. От Лаврова благодарность, и, если б он не заболел, все было бы хорошо... Да, кстати, что такое «калейдоскоп»?

— Так, одна штука, тебе ее знать необязательно... Ну что ж, отдыхай, а потом опять придется тебя устраивать. Но, надеюсь, теперь будет легче? Все же кое-чему научился?

— Градов зачислял меня техником, но я отказался.

— Ну-ну, ладно, не хвастайся... Еще надо съездить разок младшим. А там видно будет... Когда свадьба-то? Не вздумай зажилить.

На другой день я пошел на угол Невского и улицы Герцена.

Там назначено свидание с Тасей. Она меня ждала. Какими длинными мне показались эти сутки без нее!

— Глупые мы... Надо было вчера еще встретиться. Я места себе не находила. И мама догадалась. Я все-все рассказала ей. Идем к нам... Там все ждут тебя.

— Хорошо. Только сначала надо зайти к Кириллу Владимировичу.

Нас встретила красивая женщина с большими серыми холодными глазами.

— Кирилла Владимировича можно видеть? — спросил я.

— Он здесь не живет.

— А где ж?

— А этого я не знаю. — И женщина, обдав нас холодом своих глаз, захлопнула дверь.

— Это она, — сказала Тася. — Его жена... Значит, он не живет с ней. Ушел...

Встретиться мне с ним удалось только через неделю, на улице. Он уже работал в другой организации и собирался на Север. О том, что скальный вариант забракован, Костомаров знал.

— Неужели все кончено? — спросил я его.

Он посмотрел на меня устало и горько:

— Я был в главке. Думаю, разберутся. Но пока многие верят Градову... Я скомпрометирован. — Он помолчал и сказал: — Я слышал, вы были в последний час у Ирины. Расскажите...

Как, какими словами передать то, что произошло в тот день?

— Она сидела на пороге и неотрывно смотрела вдаль. Было солнце, мороз отошел. Подтаивало.

«Здравствуй, Ирина!» — сказал я.

Она не ответила.

«Что с тобой? Почему ты не отвечаешь?»

Не сразу она посмотрела на меня. Словно ей надо было сделать большое усилие, чтобы оторвать взгляд от той дали.

«Алеша...» — Она слабо улыбнулась. Было в ее улыбке что-то растерянное и грустное.

«Где ты была эти дни?» — спросил я, радуясь тому, что она назвала меня мягко и тепло Алешей.

«В тайге».

«Одна? И ночью? И все три дня?»

«Это не страшно...» — Она опять стала смотреть вдаль, поверх горных хребтов, леса, в сторону юга.

«Куда ты смотришь?»

Она оживилась:

«Если очень пристально смотреть, то можно увидеть его. Ты скажи ему, что я видела его, смотрела ему в глаза...»

Я понимал, она говорит про вас, и все же спросил: «Про кого ты говоришь?», потому что это было за пределами человеческого разума.

«Про Кирилла...»

— Тринадцать тысяч километров отделяли ее от вас, — сказал я Костомарову, — но я убежден, она вас видела. Вы этому верьте...

На этом записки в моих дневниках закончились. Но жизнь шла своим путем, и люди делали то, что им надлежало делать, хотели они того или не хотели. Окончательные изыскания правобережного варианта были проведены. Градов настоял на принятии этого варианта, и уже готовился проект, но сначала что-то помешало, а потом грянула Великая Отечественная война. Костомаров погиб в бою. Мозгалевский умер от голода в блокадном Ленинграде. Остальные, кого я знал по изысканиям таежной экспедиции, как-то затерялись. И все дальше уходили время и события тех лет. И вот недавно я повстречал в Москве Колю Николаевича. Он потолстел, облысел, давно уже работает начальником партии. Вспомнили многое, и посмеялись, и погрустили. И тут я от него узнал, что дорога на Элгуни строится, что принят скальный вариант. Комиссия министерства, утвердившая его, дала высокую оценку. Это было радостно, но как жаль, бесконечно жаль, что не узнает об этом Костомаров. Не узнает и Мозгалевский, хотя это он из блокадного Ленинграда, умирая, послал письмо в Москву, защищая скальный вариант. Не узнает и Перваков. Не узнают многие. Да и мне было нелегко все эти годы носить в душе «бросовый ход».