Две жизни - Сергей Воронин

Перваков посмотрел на них и, ни слова не сказав, пошел в сторону.

— Значит, так, Алексей Павлыч, по новой начнем, — сказал Юрок.

Я ничего не ответил. Вернее, не успел ответить, потому что меня вызвал Градов.

Он сидел за столом. Его помощники лежали на постелях. Мозгалевский что-то перебирал во вьючном ящике.

— Садитесь, Алексей Павлович, — любезно сказал мне Градов. — Я вас пригласил затем, чтобы сообщить радостную весть. Вы переводитесь из младших техников в техники. Соответственно и оклад вам увеличивается до тысячи рублей. Вы будете работать в отделе старшего инженера Покотилова. С вами будет работать инженер Стромилов. Вы обратили внимание, все получили повышение — и Покотилов и Стромилов. Лыков тоже получил повышение. Теперь он старший инженер. Вам надлежит провести изыскания на правом берегу реки Элгунь. На днях приедет новый начальник партии. Продовольствием обеспечим. Мне хотелось бы уточнить, каких рабочих вам оставить.

— Никаких. Я не останусь работать.

— То есть? — На меня с любопытством смотрели светлые выпуклые глаза.

— Не останусь, и все!

— Нет, так не бывает, тогда уж извольте объясниться.

— Я слабо разбираюсь в инженерном деле, но я много раз слушал Кирилла Владимировича, когда он говорил про скальный вариант, и, верю, он не ошибался...

— Смотрите, — насмешливо протянул Градов, — он, по собственному признанию, ничего не понимает в инженерном деле — и все же пытается быть адвокатом скального варианта.

— Ну, если он не понимает, то я понимаю, — сердито сказал Мозгалевский. — Я тоже за скальный вариант. И убежден в том, что он единственно правильный в этих условиях. В вас говорит уязвленное самолюбие, только поэтому вы и проводите правобережный вариант...

— Послушайте! — перебил его Градов. — Что вы несете! Вот перед вами кроме меня еще два крупных специалиста, и у всех у нас единое мнение, что скальный вариант — выдумка легкомысленного человека. Мы не можем бросить на ветер миллионы рублей. У нас еще многие живут в подвалах, нам предстоит построить тысячи заводов и шахт, чтобы обогнать передовые страны капитализма.

— При чем здесь это? — с горькой укоризной сказал Олег Александрович. — Громкие слова, а что за ними? Я-то ведь понимаю.

— Ничего вы не понимаете, дорогой мой. Постарели. Стары стали. Да, стары. Пошли на поводу у молодого, безрассудного начальника.

— Можете обижать меня, но время покажет...

— А, да что с вами говорить. — Градов пренебрежительно махнул рукой и спросил меня: — Вы остаетесь или нет?

— Нет.

— Имейте в виду, я вас уволю, если вы не подчинитесь моему приказу.

— Увольняйте.

Странно, я не жалею, что я уволен. Если бы мне это сказали месяц назад, я бы, наверно, был в отчаянии. А теперь даже рад тому, что не заодно с теми, кто против Костомарова. Никакие доводы не могут меня убедить, что скальный вариант не годится. С ним связана жизнь Ирины, и я не могу и не хочу, чтобы ее жизнь была напрасной жертвой.

Сегодня я уезжаю. Мы с Тасей зашли в дом Ирины. Все ее вещи сложены. Их не много — рюкзак и вьючная сумка. Эти вещи я передам родным Ирины. Я вынес их. На улице оттепель. Капает с крыш. Солнце, разорвав тяжелые облака, припекает. Тася зачем-то пошла к Соснину. Я сижу, курю.

Из домика радиста вышел Коля Николаевич. Насвистывая что-то веселое, подошел ко мне.

— Дуришь, Алешка, — с укором сказал он.

Я ничего ему не ответил, и это, видимо, ободрило его.

— Надо ловить случай, как теодолитом отсчет на рейке. Раз, два — и в дамках! Вот я уже инженер, а ты как был, так и останешься младшим техником, да еще уволенным. Нашел с кем связываться — с начальником экспедиции.

— Если бы я с ним мог связаться, — с горечью ответил я.

— В том-то и дело, что слабоват в коленках...

— Одни слабоват, а если бы все вместе...

— Не зарывайся, дурочка. Слушай, еще можно все поправить. Хочешь, я схожу к Градову?

— Скажи мне, — я поднялся, посмотрел в его зеленоватые лукавые глаза, — должно быть у человека что-то заветное?

— А как же, — уверенно ответил Коля Николаевич, — я вот мечтаю быть начальником партии, а там, кто знает, — может, и дальше двину.

— Ты меня не понял, я говорил о том, что вот мы вместе работали, верили в скальный вариант, неужели так легко можно отказаться от всего, отвернуться?

— Э, философия! Тут, рви, пока дают. Градов — мужик ничего, с ним можно работать...

— Ну и иди к черту, работай! Предатель!

Коля Николаевич поглядел на меня с усмешкой и, уходя, без обиды сказал:

— Дурак!

И опять я сидел и курил.

— Ну что, вьюнош? — на меня с презрительной усмешкой смотрит Лыков. После приезда Градова он приободрился, сбросил свою куделю и опять играет в брет-гартовского героя.

Я молча встаю. И со всей силой бью. В этот удар я вкладываю все: и ответ на его доносное письмо, и награду за то, что он мелкий, гадкий человечишко, бью за то, что он трус и, кто знает, может, повинен в смерти Ирины, и уж наверняка повинен в увольнении Костомарова, в провале скального варианта. Бью так, что он летит от меня метров на пять. Он вскакивает в крови, растерянный и еще более мерзкий, потому что опять струсил. Я иду на него со сжатыми кулаками. Но он не дожидается. Бежит. Ну и черт с ним! И опять я сижу. И курю.

— Алеша! — Это меня зовет Тася.

Значит, прибыли олени с нартами.

Всего две упряжки. На первой Мозгалевский с вещами. На второй Батурин.

«Вот и все, — думаю я, — вот и кончилась моя работа в тайге. Кончилась моя изыскательская жизнь».

— Ты знаешь, Прокошка сознался, — радостно говорит мне Батурин, укладывая мои и Тасины вещи на нарты. — Это он убил Витю Соколова. Витя не зря подозревал его. Правильно подозревал. Прокошка боялся его, вот и убил.

Я смотрю на Батурина и не понимаю, чего он веселится.

— Грустная история, и улыбаться тут нечему, — говорю я.

— История страшная. А радуюсь я тому, что пойман враг. Чем меньше будет врагов, тем легче будет жить.

И только теперь глубоко, со всей беспощадностью до меня доходит вся эта история со «скипочками», которые я взял у старухи, с Покеновым и Кононовым, с гибелью неизвестного мне Хаджиахметова, вся эта невыдуманная жизнь, рассказанная Витей Соколовым, которого я никогда не видел и не знал. Ведь это же все правда!

— Значит, Прокошка сознался! А где же Кононов? — спрашиваю я.

— Какой Кононов?

— Ну о котором рассказывал в своих тетрадях Соколов,

— Кононова нет. Есть один Покенов. У него Прокошка работал. С ним вместе бежал из колхоза. Никакого Кононова нет.

Опять какая-то путаница. Но я уже понимаю, в чем дело. В рукописи Соколова, как и у всякого талантливого писателя, правда перемешивалась с вымыслом. Но от этого она не стала хуже. Осталась той же, единственной правдой, которая помогает честным людям бороться с врагом, строить свое счастье. Об этом я уже думаю, сидя на нартах.

Олени бегут быстро, и вскоре стойбище Байгантай остается далеко позади. Батурин то садится на нарты, то бежит рядом. Несколько раз бежал и я, но с непривычки быстро уставал. Так мы проехали километров пятнадцать, как вдруг позади показались олени. Они быстро нагоняли нас. Это ехал Градов со своими помощниками. Десять оленей, пять нарт, четыре человека. Это, конечно, не нам чета. Они нас догнали на протоке. Наши олени тяжело носят боками, храпят. Батурин, как только градовские упряжки поравнялись с нами, начал о чем-то говорить с проводником, маленьким, широкоскулым парнем. Тот, видимо, согласился, потому что стал перегонять одну свободную упряжку Батурину.

— Что такое? — строго спросил Градов.

— Тяжело... Хочу взять у вас одну упряжку, — ответил Батурин.

Тетрадь двадцать девятая

— Ни и коем случае. Снимите лишний груз. Должны ехать только Олег Александрович и Калинина, больше никто. Если тяжело, то Калинина должна вернуться в Байгантай.

— А с кем я пойду? Одна?

— Ну, я думаю, если этот саботажник, — Градов кисло улыбнулся, взглянув на меня, — не захотел пойти на правый берег, то с вами-то, наверно, пойдет.

Нарты уехали. Мозгалевский помолчал, опустив голову, и подошел ко мне:

— Ну что будем делать?

— Мы не вернемся в Байгантай, Олег Александрович, — говорит Тася. — Пусть вещи едут на нартах, а мы пойдем пешком.

— Смотрите сами, как лучше... Алеша, мне хотелось бы сказать вам несколько слов. — Мы отошли. — Помните, я как-то вам говорил о том, что скоро перестану ездить на изыскания, что, мол, становлюсь стар... Так это я говорил просто в минуту душевной усталости. Сил у меня еще достаточно. И я не хотел бы, чтоб у вас создалось впечатление, будто и на самом деле Градов отстранил меня от работы потому, что я стар. Он все время на это делал упор, но это не так. Тут дело в скальном варианте. Скальный вариант — слишком необычное инженерное решение. Я ведь вначале относился к нему с предубеждением, но постепенно меня покорили ум, дерзание, талант. Я увидел творца! И целиком доверился Костомарову. Но иногда на меня нападало сомнение, и я говорил Кириллу Владимировичу о Градове, о том, что он сторонник правобережного варианта. Костомаров отмахивался. «Знаете, — говорил он, — есть выражение «работать в интересах дела». Так вот, в интересах дела и надо творить. А не в интересах Градова или даже кого-либо вышестоящего. Мы не для градовых работаем и не в угоду им. Работаем для народа, а народ — это наша совесть и смысл жизни». Это очень правильные слова! Короче говоря, я понял, что мешать Костомарову не надо. И старался всячески помогать ему в его смелом деле... — Олег Александрович полыхал погасшей трубкой. — Но Градов оказался опаснее, чем даже я предполагал. И вот скальный вариант забракован. То, что было важным, мудрым, теряло всякое значение в глазах комиссии. Чем дерзновеннее было инженерное решение, тем больше усмешек оно вызывало у Градова. Бросовый ход... У меня такое ощущение, будто я прочитал великолепную романтическую книгу и теперь закрыл ее последнюю страницу...