Журнал Виктора Франкенштейна - Питер Акройд

— Продолжайте.

— Спастись, решил он, ему поможет лишь одно: тягчайшее, злонамеренное преступление, совершенное безо всякого мотива. Скажем, если он, к примеру, убьет ребенка. Не ради удовольствия, нет — случайным образом выбрав дитя, он задушит его. Тогда он освободится от Бога. А что, если деяние доставит ему удовольствие? Тогда, сказал он сам себе, он станет богом. Во всей вселенной не будет силы выше его самого. Действия его не повлекут за собой никаких последствий: ни наказания, ни стыда, ни вины, ни ада. Он окажется по ту сторону врат добра и зла. Он докажет, что дозволено все. Вот что сказал он сам себе.

— Совершил ли он преступление, к которому стремился?

— Он убил старуху. По свидетельствам, однажды вечером, в сумерках, он выбрал ее из толпы и последовал за нею домой. Свои церковные одежды он снял и надел простой плащ и брюки. Она жила одна в домике за самым Хаммерсмитом. Там-то он ее и убил. Не раз и не два ударив ножом, взятым из ее же кухни, он бежал под покровом темноты. О преступлении было сообщено повсюду, однако отыскать убийцу не удавалось. Тем временем служка продолжал вести обычную свою жизнь в церкви. Со всем тем радости его не было предела. Богослужение он выполнял с великим пылом и проповедовал красноречивее прежнего. Он нашел спасение в едином бессмысленном деянии.

— Но как же его схватили?

— Это-то и есть самое любопытное. Он не испытывал раскаяния — не испытывал даже вины. Напротив, он был горд. Шли недели, и он вдруг почувствовал непреодолимое желание рассказать о своем преступлении. Он хотел объявить о своем участии в нем. Он хотел выразить это словами. Он пытался сдерживать себя, но желание говорить — если угодно, прочесть вслух последнюю главу — оказалось всепобеждающим. Как-то воскресным утром он поднялся на кафедру своей церкви и поведал обо всем пастве. Из складок сутаны он извлек тот самый нож.

— И тогда?

— Его арестовали и допрашивали. Он предстал перед комиссией для освидетельствования душевнобольных. Теперь он в больнице Святого Луки для сумасшедших.

Эта история произвела на меня впечатление странное. Извинившись, я отправился в постель, но уснуть не мог. Меня охватил внезапный страх, не оставлявший места для каких-либо мыслей или отдыха: что, если и я почувствую непреодолимую нужду заговорить и сознаться? Сама эта мысль заронила во мне зерно сомнений. Да. Разумеется, я хочу поведать обо всех ужасах, за которые я в ответе. Избавиться от этой ноши — осознания того, что дал жизнь существу. Но чувствую ли я в себе торжество вместо вины? В этом я не был уверен. Внезапно меня, насколько помню, охватил жар, и когда я наконец уснул, сны мои были страшны.

На следующее утро я пробудился поздно. Мне слышно было, как Полидори разговаривает в кухне с Фредом. Я прислушался более внимательно. Полидори расспрашивал его о моих ежедневных привычках: что я ем, когда встаю и ложусь и так далее. Я почувствовал, что Фред отвечает ему с неохотою.

Позвонив, я стал ждать.

— Да, сэр? — Фред просунул голову в дверь.

— Как обычно.

Он принес чай и начал приготовлять бритву и мыло.

— Вижу, ты развлекаешь нашего гостя, Фред. О чем вы беседовали?

— Ни о чем, сэр.

— Ничто родит ничто [43].

— Что вы, сэр?

— Скажи как есть.

— Он говорит, что беспокоится за вас. Лекаря, говорит, всегда за других беспокоятся. Потом про уравнения чего-то заговорил. Я, сэр, не знаю, что чему равно, так я ему так и сказал.

— А что еще ты ему сказал?

— Никакой неправды, сэр, я ему не говорил. Но и правды тоже никакой.

— Молодец, Фред. Смотри же, приглядывай за Полидори, когда я отлучусь.

Одевшись, я пошел к Ковент-гардену. Стоял день, который лондонцы называют ярмаркой трубочистов, и на другом конце Пьяццы я, к немалому своему смятению, увидал стайку мальчишек, что лазают по крышам. Вид у них был странный. Одеты они были в лохмотья, до того черные, перемазанные сажей, что тотчас выдавали ремесло владельцев: могло показаться, будто их только что вытащили из трубы, если бы не волочившиеся за ними белые ленты, привязанные к рукам и ногам. В волосах у них была серебряная бумага, щеки раскрашены. Подошедши к ним поближе, я увидал обрывки золотой и серебряной бумаги, прилепленные к их грязной одежде и лицам. Все вместе составляло зрелище самое что ни на есть жалкое. Тут мальчишки двинулись вперед под звуки барабанов. Они размахивали над головой своими лестницами, своими прутьями и щетками; они пели жуткую песню, полную ругательств и проклятий, а зрители смеялись. Затем я увидел Полидори, стоявшего у самого портика церкви неподалеку. Он оглядывался с живым вниманием, и я сразу понял, что ищет он меня. Он меня выследил. Я завернул за ближайший угол и нанял кеб до Лаймхауса.

На Джермин-стрит я вернулся далеко за полночь. Я позвал Фреда, но ответа не было. Подошедши к окну, я взглянул вниз, на темную улицу. На миг мне показалось, будто среди теней что-то зашевелилось, но этот миг быстро прошел. Я вернулся в постель.

Проснувшись на следующее утро, я заметил, что одеваться мне не подано. Я быстро поднялся и вышел из комнаты. Дверь в кухню была отворена, однако Фреда не было и следа. Прежде он никогда не отлучался, и я представить себе не мог, что могло задержать его на целую ночь. Я оделся, вышел на улицу и, не имея определенного плана действий, побрел на Пикадилли. Там, на углу Своллоу-стрит, был лоток, где торговали кофием. Фред, как мне было известно, часто сюда захаживал.

— Не видал ли кто моего слугу Фреда Шуберри? — спросил я у девушки, разливавшей кофе по жестяным кружкам.

— Фред? Это тот, что с курчавым волосом да зуба одного недостает?

— Он самый.

— Со вчерашнего утра не видала, сэр. Он тогда еще насчет погоды высказался. Ненастная она стояла.

Я двинулся дальше, не столько по собственной воле, сколько влекомый толпою. Найти его, разумеется, не представлялось возможным. Тому, кто разыскивает определенное лицо, Лондон может показаться глухой чащею. Хоть я и знал, что Фред в городе отнюдь не новичок, но понимал и другое: мальчишке легче легкого кануть в небытие, пропасть насовсем, будучи схваченным на улице. Насколько мне известно, многих силой забирали в матросы; что же до судьбы прочих, о ней я не знал ровным счетом ничего. Что и говорить, я боялся, как бы его не схватило существо, однако в последней нашей беседе стыд и раскаяние, им выказанные, были столь сильны, клятвы не творить более насилия столь искренни, что я отмахнулся от этих мыслей. Каковы могли быть возможные мотивы для совершения подобного деяния у него, с нетерпением ожидавшего конца собственной земной жизни?

На Джермин-стрит я вернулся в отчаянии. Многие отнеслись бы к внезапному уходу слуги без особых переживаний, однако я и не сознавал, до чего привязался к Фреду. И тут я вспомнил о миссис Шуберри. Возможно, она больна или в нужде, и Фреду пришлось остаться с ней. От него мне было известно, что живет она в одном из двориков близ Друри-лейн, на верхнем конце улицы. Туда я и отправился пешком. В тех местах миссис Шуберри знал всякий. Мне указали на дома в Шортс-рентс, где, как меня заверили, она наверняка «полоскает». У водокачки в том дворе я нашел другую прачку, вооруженную мылом и пемзой; тут с водой дело обстоит лучше, подумалось мне. Я спросил у нее, где живет миссис Шуберри, и она показала на открытое окно в третьем этаже. «Она-то? — сказала прачка с нажимом. — Там она». Направившись вверх по лестнице, не столь уж чистой, я добрался до жилища миссис Шуберри. Дверь была приотворена, и до меня еще снаружи доносился знакомый кислый запах лондонской прачечной. Постучав, я отворил дверь, но никаких следов самой прачки не увидел. По всей комнате в изобилии развешаны были простыни и рубахи.

— Это еще кто? — раздался из-за простыни голос миссис Шуберри.

— Виктор Франкенштейн.

— Да что же это я, мистер Франкенштейн! Вы уж меня простите. — Она вышла из своего укрытия, прижимая к себе связку деревянных скалок и валек. — Чего он еще натворил, Фред этот?

— Он ничего не натворил, миссис Шуберри. Я надеялся застать его здесь.

— Не было его тут, мистер Франкенштейн. Он только по воскресеньям и приходит, когда мне без него с тяжестями не управиться. — Я понятия не имел, о чем она говорит. — Так что, выходит, пропал он?

— Я не видел его со вчерашнего вечера.

Она секунду поразмышляла.

— На Фреда это непохоже.

— Я знаю.

Пристально взглянув на меня, она спросила:

— Уж не впутался ли он во что дурное, сэр?

— Мне об этом ничего не известно.

— Что-то он себе задумал. Я этого мальчишку знаю. Когда мистер Шуберри скончался, Фред два дня прятался. На лодках спал, говорит. И больше об этом ни слова. Поди пойми, что у него внутри, у этого мальчишки. — Она зашла за простыни, откуда донесся оглушительный звук чихания. Через несколько мгновений она пришла в себя. — Ну да ничего, мистер Франкенштейн. К воскресенью явится. Не бросит же он меня одну тяжести таскать.