Век просвещения - Алехо Карпентьер

Через десять лет барабаны загрохотали на Гаити: в области Кап-Франсе однорукий негр-магометанин Макандаль, который, как верили негры, мог принимать обличье различных животных, начал бороться против владычества белых с помощью яда, — он подбрасывал в дома, конюшни и хлевы неведомую отраву, и от нее погибали люди и домашние животные. Не успели этого бунтаря сжечь на городской площади, как Голландии пришлось набирать войско из наемников-европейцев для борьбы против скрывавшихся в девственных лесах Суринама беглых негров: их грозными отрядами командовали три популярных в народе вожака — Сан-Сан, Бостон и Араби, угрожавшие разорить колонию. Потребовались четыре изнурительные военные экспедиции, чтобы справиться — и то не до конца — с загадочным миром, обитатели которого понимали язык деревьев, лиан и диких зверей, а в часы опасности укрывались в селениях, затерянных в непроходимой чаще, где вновь поклонялись древним богам своих предков… Казалось, что власть белых уже утвердилась на континенте, когда вдруг — всего семь лет назад — другой негр-магометанин, по имени Букман, поднял восстание возле Буа-Кайман, в Сен-Доменге: его люди поджигали дома и опустошали селения. А совсем недавно — три года тому назад — негры Ямайки вновь восстали, чтобы отомстить за гибель двух смутьянов, казненных в Трелони-Таун. И для того чтобы задушить этот недавний бунт, пришлось вызвать войска из Форт-Ройял и доставить с Кубы в Монтего-Бей своры собак, приученных к охоте на негров. Да и теперь цветные обитатели Баии опять били в барабаны — началось новое грозное восстание порабощенных, участники которого, колотя в пустые тыквы, громко требовали равенства и братства, провозглашая под аккомпанемент варварских барабанов лозунги французской революции…

— Итак, вы можете легко убедиться, — закончил Сигер, — что знаменитый декрет, принятый в плювиозе, не принес ничего нового на Американский континент, он, пожалуй, послужил только еще одним доводом в пользу продолжения той борьбы за свою свободу, которую издавна вели здешние негры.

— Самое поразительное, — проговорил Бротье после некоторого молчания, — то, что негры на Гаити решительно отказались принять гильотину. Сонтонаксу только однажды удалось привести ее в действие. Толпы негров сбежались посмотреть, как будут рубить голову человеку. Поняв, как действует грозная машина, они в ярости набросились на нее и разнесли на части.

Хитроумный аббат хорошо рассчитал, куда угодит его стрела.

— Приходилось ли применять суровые меры для того, чтобы восстановить порядок на Гваделупе? — осведомился Бийо, которому, видимо, было известно о событиях на острове.

— Поначалу приходилось, — ответил Эстебан. — В ту пору гильотина еще возвышалась на площади Победы.

— Беспощадная штука, она не щадит ни мужчин, ни женщин, — заметил Сигер с какой-то странной интонацией.

— По правде говоря, я не помню, чтобы гильотинировали хотя бы одну женщину, — вырвалось у юноши, который сразу же почувствовал, сколь неуместно его замечание.

Аббат Бротье поспешил переменить разговор и пустился в общие рассуждения:

— Только белые распространяют на женщин даже самые суровые свои законы. Негры в ярости могут изнасиловать и изувечить женщину, но, будучи в спокойном состоянии, они никогда ее не казнят. По крайней мере, я не знаю подобных примеров.

— В их глазах женщина — это чрево, — проговорил Эстебан.

— А в наших — голова, — подхватил Сигер. — Иметь чрево — всего лишь закон природы, а носить голову на плечах — уже некая ответственность.

Бийо только пожал плечами, словно желая сказать, что замечание швейцарца лишено остроумия.

— Вернемся к предмету нашей беседы, — сказал он с легкой улыбкой, чуть тронувшей его бесстрастное лицо, по которому никогда нельзя было понять, погружен он в свои мысли или прислушивается к разговору.

Сигер возобновил свой рассказ о мятежах негров:

— Я твердо убежден, что Бартоломе де лас Касас — один из величайших злоумышленников в истории. [109] Почти три века тому назад он выдвинул грандиозную проблему, которая по своим масштабам превосходит даже столь знаменательное событие, как французская революция. Нашим внукам все ужасы, происходящие ныне в Синнамари, Куру, Конамаме, Иракубо, покажутся пустяковыми примерами человеческого страдания, а негритянская проблема будет всегда существовать. В Сен-Доменге мы узаконили стремление негров к свободе, и вот они уже изгоняют нас с этого острова. А потом негры захотят жить на равной ноге с белыми.

— Они этого никогда не добьются! — крикнул Бийо.

— А, собственно, почему? — спросил Бротье.

— Потому что мы вылеплены из разного теста. Я избавился от некоторых человеколюбивых грез, господин аббат. Нумидийцу надо проделать немалый путь, прежде чем он уподобится римлянину. Негр из Ливии — это вам не афинянин. А здешний Понт Эвксинский [110], на побережье коего мы отбываем ссылку, отнюдь не Средиземное море…

В это время появилась Бригитта, юная служанка Бийо; она уже несколько раз входила из кухни в комнату, служившую столовой, и Эстебан обратил внимание на тонкие черты ее лица, какие нечасто встречаются у негритянок, а скорее присущи мулаткам или квартеронкам. На вид девушке было лет тринадцать, однако ее юное тело уже оформилось, и его округлости отчетливо вырисовывались под платьем из грубого полотна. Она почтительно возвестила, что ужин — большое дымящееся блюдо из батата, бананов и вяленого мяса — готов. Бийо отправился за бутылкой вина — неслыханной в этих местах роскошью, — которой он наслаждался последние три дня, и четверо мужчин уселись за стол друг против друга; за едой Эстебан тщетно пытался понять, в силу каких необычайных обстоятельств возникла непонятная дружба между ненавидимым всеми Бийо, аббатом, который, быть может, по вине того же Бийо оказался в ссылке, и землевладельцем-кальвинистом, разорившимся именно потому, что идеи хозяина дома воплотились в жизнь. Заговорили о политике. Речь шла о том, что Гоша отравили, [111] что популярность Бонапарта растет с каждым днем, а в бумагах Неподкупного обнаружены письма, из которых следовало, что перед тем, как разразились события 9 термидора, приведшие к его падению, Робеспьер будто бы собирался уехать за границу. Там у него якобы были надежно припрятаны деньги. На Эстебана уже давно наводили тоску постоянные пересуды и толки о нынешних вершителях человеческих судеб и о вчерашних кумирах. Все разговоры в ту пору сводились к одному и тому же. Юноше так хотелось бы мирно побеседовать вместо этого о граде божием, или о жизни бобров, либо о чудесных свойствах электричества. Его неодолимо клонило ко сну, и не было еще восьми часов, когда он извинился за то, что все время клюет носом, и попросил разрешения растянуться на тюфяке, который гостеприимно предложил ему хозяин дома. С табурета, стоявшего возле ложа, он взял оставленную кем-то книгу. Это был роман Анны Радклиф [112] «Итальянец, или Исповедальня кающихся в черных одеждах». Случайно встретившаяся в нем фраза глубоко поразила Эстебана: «Alas! I have no longer a home: a circle to smile welcome upon me. I have no longer even one friend to support, to retain me! I am a miserable wanderer on a distant shore!…» [113] Он проснулся вскоре после полуночи: в соседней комнате, сняв из-за жары рубаху, Бийо-Варенн что-то писал при свете лампы. Время от времени он сильным ударом ладони убивал назойливое насекомое, усевшееся на его плечо или затылок. Возле него на убогом ложе устроилась юная Бригитта, она сбросила с себя одежду и обмахивала голую грудь и бедра старым номером «Философской декады». [114]

XXXIII

Октябрь в том году — октябрь, отмеченный циклонами, буйными ночными ливнями, нестерпимой жарой по утрам и дневными грозами, после которых душный зной становился и вовсе невыносимым из-за испарений, пропитанных запахом глины, кирпича и мокрой золы, — был особенно мучителен для Эстебана. Внезапная смерть аббата Бротье, скончавшегося во время короткого пребывания в Кайенне от какой-то болезни, которой он заразился в Синнамари, глубоко потрясла юношу. До этого он еще смутно надеялся, что священник, человек деятельный и бывалый, знакомый с влиятельными людьми, быть может, найдет способ помочь ему перебраться в Суринам. А теперь Эстебан, не зная, кому довериться, ощущал себя узником — и темницей для него был город, вся страна. Страну же эту окружали на континенте такие непроходимые тропические леса, что единственным выходом из нее было море, но и этот выход был прегражден самым неодолимым из всех барьеров — бумажным барьером. В ту эпоху нельзя было и шагу ступить без многочисленных, необходимых везде и всюду бумаг, бумаг, снабженных гербовыми или сургучными печатями и надписями, которые что-то дозволяли, а что-то воспрещали; именовались бумаги по-разному — «разрешение», «пропуск», «паспорт», и все эти слова означали, что обладателю бумаг дано право переезжать из одной страны в другую, из области в область, а иногда даже — из города в город. Сборщики различных податей и налогов, люди, взимавшие на заставах плату за проезд и провоз товаров, таможенники прежних времен были только красочным прообразом целой армии полицейских и политиков, которые ныне — одни из страха перед революцией, другие из страха перед контрреволюцией — старались повсюду ограничить свободу человека, лишить его исконного, естественного и столь необходимого права передвигаться по поверхности планеты, на которой ему было предначертано жить. Эстебан негодовал, буквально дрожал от ярости при мысли, что люди, по доброй воле отказавшиеся от кочевого образа жизни своих предков, теперь и вовсе утратили свободу передвижения, зависели от какой-то презренной бумажонки. «Положительно, — говорил он себе, — я не создан для роли человека, которого ныне именуют благонамеренным гражданином…» Весь этот месяц в Кайенне царили замешательство, растерянность и неразбериха. Жаннэ, раздраженный тем, что его отстранили от должности, попытался подавить силами негритянского ополчения ропот эльзасских стрелков, требовавших жалованья, которое им не платили уже несколько месяцев. Но затем, испугавшись возможных последствий, он наводнил город слухами о том, что североамериканские корабли угрожают Гвиане блокадой, и встревоженные жители, опасаясь голода, стали выстраиваться в очереди у продовольственных лавок.