Обреченность - Сергей Герман

Арестантская была маленькая, сырая, в первый же день стены исписали и исцарапали гвоздем. Надписи были разные, но в основном имена, фамилии, родной город. Кто-то нарисовал голого Сталина, стоящего раком.

По утрам стояли табачная вонь, смрад, пахло несвежим мокрым бельем и портянками. Арестованных поднимали в шесть часов утра. Они убирали матрацы, завтракали и их выгоняли на строевые занятия.

После обеда вновь раскладывали соломенные тюфяки, стелили на них одеяла. Лежа смолили самосад и сигареты, коротали время рассказами о прошлой жизни. Гадали, что будет дальше, отправят обратно в лагерь или может быть пошлют на работу в шахты.

Кутаясь в шинель Кононов вышел на улицу, постоял возле крыльца, слушая, как вдоль здания прохаживался часовой. Под его ногами шуршал гравий, часовой шумно сопел и что-то тихо насвистывал.

Дул сильный ветер, внезапно пошел холодный апрельский дождь. Тревога притаилась в казарме, на конюшне.

«Что делать? Сдаться? Смириться со сдачей оружия? Позволить, что бы казаков, поверивших ему, вновь отправили в лагерь военнопленных?»

Выскочил ординарец.

— Господин полковник, куда вы? Дождь... Промокнете!

— Ты вот что, братец. Через полчаса собери-ка мне офицеров.

— Слушаюсь!

Собравшимся офицерам Кононов объявил план действий. Приказал соблюдать дисциплину.

Граф Ритберг по телефону срочно связался с генералом Шенкендорфом и следующим утром вместе с полковником Кононовым выехал в Могилев.

Их принял адъютант командующего войсками тыла майор Краузе, выслушал, тут же по телефону доложил о них генералу.

Шенкендорф подумал. Закурил сигарету.

— Через десять минут, я их жду у себя. И пришлите ко мне переводчика. Полковник Кононов хорошо воюет, но никак не может выучить немецкий. Впрочем точно также как и я — русский.

Офицеры вошли в кабинет возбужденные, с покрасневшими от холода и волнения лицами.

Звеня шпорами, полковник Кононов прошел к письменному столу. Граф Ритберг неотступно следовал рядом. Потемневшие и облупившиеся кожаные ножны висели на боку у Кононова. В ножнах была кривая кавказская шашка. Он был в черной заломленной папахе, немецкой шинели. Лицо его было серьезно.

На улице внезапно похолодало. Дождь за окном сменился снегопадом. Но в генеральском кабинете было тепло и уютно. Он был обставлен с военным изыском. Высокие книжные шкафы, черный кожаный диван, несколько массивных стульев и большой дубовый стол. На нем стояли телефонный аппарат, бронзовая чернильница, стакан с цветными карандашами.

Свет настольной лампы с зеленым абажуром разливал мягкий свет. Со стены строго смотрел Адольф Гитлер в коричневом мундире.

Командующий войсками тыла группы армий «Центр» генерал Шенкендорф сидел за столом усталый и встревоженный. Он был не в духе, нервничал. Мучил застарелый простатит. Ему уже давно предлагали лечь на операцию, но место солдата на войне, а не на госпитальной койке. За его спиной стоял переводчик.

Кононов отдал честь и негромко, но четко представился. Вслед за ним щелкнул каблуками и представился граф Ритберг.

— Чем обязан? — спросил Шенкендорф офицеров.

Кононов положив на стол генерала написанный с вечера рапорт.

Полковник Кононов и граф Ритберг вытянувшись в стойку стояли перед командующим войсками тыла.

Генерал водрузил на нос очки в золотой оправе, и пожевав задумчиво губами склонился над столом. Внимательно прочел, снял очки, спросил:

— Поясните господа офицеры, как могло получиться, что в одном из самых надежных подразделений вермахта в течение двух месяцев случилось два перехода на сторону партизан?

Кононов шагнул вперед.

— Набором людей я занимался лично. Костяк 1го и 2го эскадронов состоит из тех, с кем я воевал с первого дня войны. Многих знаю еще с финской войны. За этих ручаюсь полностью. К партизанам перешли несколько казаков 4го эскадрона. На предательство их подтолкнул князь Гагарин, который судя по всему является агентом НКВД. Гагарина нам навязало немецкое командование. Я был настроен категорически против этой кандидатуры.

— Вот как? — Генерал Шенкендорф встал, прошелся по скрипучему паркету, посмотрел в окно, выходящее в сад.

За окном падали редкие снежинки, подходил к концу короткий день.

В саду слышался писк синиц. Они прыгали на ветках и заглядывали в окна с веток рябины.

— Я подтверждаю слова полковника Кононова, экселенц. Дивизион кишит советскими агентами, - подал голос Ритберг. - И это не наша вина. Нам этих людей навязывает СД. Они рассчитывают, что эти люди будут шпионить на них, но они работают на Советы.

— Да! Я знаю это. Но среди перебежчиков есть и рядовые казаки, чьих родных уничтожил Сталин!

— А что вы хотели, господин генерал? — Прохрипел Кононов, дрожа от напряжения.- Вы ведь не хуже меня знаете, что верой и правдой, до конца, служат только подонки, кому уже обратной дороги нет. А честный человек, он всегда будет метаться между добром и злом. Он всегда будет стоять перед выбором между честью и совестью! В целом же, дивизион на протяжении длительного времени воюет очень хорошо.

Генерал Шенкендорф внимательно слушал. Кононов замолчал, перевел дух. Затем продолжил.

— Я помню и никогда не забуду о том, что наше подразделение было создано исключительно благодаря вашей поддержке, господин генерал. И это обстоятельство не позволяет мне забывать и о личной признательности вам. Многие из моих казаков, господин генерал, добровольно перешли на сторону великой Германии для борьбы с большевизмом, с режимом Сталина, который считаем бесчеловечным. Возьмите любого казака и спросите его, почему он у нас. Ответы у всех одинаковы. Одного коммунисты лишили семьи, у другого убили отца, третий сам прошел тюрьму, у четвертого мать умерла с голода. Это счета, которые можно оплатить только кровью. Моих казаков привело к вам только лишь желание отомстить ненавистному режиму.

Генерал словно забыв об офицерах, ходил по кабинету. Он думал.

«Не стоит обольщаться и считать, что этот казачий полковник также предан Германии, как и он сам. Его Родина эта русская земля, Казакия, а не Германия. Но этот казак— солдат, и хороший солдат. К тому же в этом офицере есть не только выучка, но еще и способность к риску. То чего так не хватает немецким офицерам. А какие у него казаки!»

Шенкендорф вспомнил кононовских казаков, ловко орудующих двумя шашками на скаку и сравнил с пополнением, полученным из Германии неделю назад. Поморщился.

«Ну их к дьяволу этих партийный бонз! Они видите ли озабочены тем, что союзниками великой Германии станут эти унтерменши, как называет их Гиммлер. Но от пуль и диверсий партизан гибнут именно немцы. К сожалению у Германии нет такого количества солдат, как у этих проклятых русских. Пополнение никак не может восполнить понесенные потери».

Он уже пытался убедить командование дать разрешение пополнить бригаду русскими добровольцами, но берлинские умники запретили даже думать об этом! Но если так пойдет дальше, то Германия скоро начнет призывать детей.

Прислушался к звукам на улице. На колокольне тоненько бил колокол, наполняя звуком всю округу. Шенкендорфу нравился перезвон русских церквей.

Порадовался, что решение пришло вместе с колокольным звоном. Значит оно было правильным.

— Да, господин полковник. Я знаю о ваших подвигах. И, прошу вас, не оправдывайтесь. Это не к лицу офицеру. Мы, здесь, на передовой, должны иначе и проще понимать друг друга.

Завтра утром вам вернут оружие,  — сказал Шенкендорф. — Пришел приказ о направлении вашего подразделения в Польшу и включении его в состав 1й казачьей дивизии. На базе вашего дивизиона будет развернут полк. Надеюсь, что мы вместе еще послужим великой Германии.

Генерал вздохнул.

— Вы свободны, господа офицеры.

Кононов и Ритберг козырнув, сделали четкий полуоборот и пошли к дверям. На сапогах Кононова нервно и зло позвякивали шпоры, шашка, с глухим стуком ударялась о сапог.

* * *

Дивизион подняли по тревоге.

Рядом рвaнуло тaк, что Муренцов мгновенно перестал слышать.

Сверкнувший перед глазами красный огонь с черным дымом и страшный удар по барабанным перепонкам — вот что было его первым ощущением от разорвавшейся примерно в полусотне метров мины.

Он даже не услышал звук взрыва, а просто почувствовал, как что-то тупо и зло ударило его в грудь. На какой-то миг закружилась голова, ослабли ноги и он рухнул на холодную землю.

Как сквозь вату слышались взрывы и выстрелы, раздавались чьи-то крики и топот. Он силился открыть глаза и не мог.

Очнувшись и придя в себя он удивился тому, что несмотря на боль еще может двигаться. Сильная боль в груди не парализовала тело, давала возможность хоть с трудом, но дышать. Кровь на груди просочилась через шинель и засохла коричневой коркой.