Лермонтов: Один меж небом и землёй - Валерий Михайлов

П. А. Висковатый писал:

«Что Лермонтов не без борьбы решился переменить свою судьбу, видно по той боли, с какою он покидает прежние мечты о литературном поприще. Он рано свыкся с этой мыслью и ею жил. В изучении великих писателей отечественных и иностранных, в мысленной беседе с ними, проводил он свою молодость; с самого почти детства он жаждал достигнуть их значения и славы, и со всем этим надо было теперь проститься».

Перепутье — и в жизни, и в душе…

В письмах лета — осени 1832 года из Петербурга, как никогда много стихов — мимолётных отпечатков старых мыслей, чувств и новых настроений.

«…мы только вчера перебрались на квартеру. Прекрасный дом — и со всем тем душа моя к нему не лежит; мне кажется, что отныне я сам буду пуст, как был он, когда мы взъехали», — писал он С. А. Бахметевой в начале августа 1832 года.

Чуть позднее, вновь к Софье Бахметевой, Лермонтов начинает письмо с явно иронических стихов:

Примите дивное посланьеИз края дальнего сего;Оно не Павлово писанье —Но Павел вам отдаст его.Увы! как скучен этот город,С своим туманом и водой!..Куда ни взглянешь, красный воротКак шиш торчит перед тобой;Нет милых сплетен — всё сурово,Закон сидит на лбу людей;Всё удивительно и ново —И нет ни пошлых новостей!Доволен каждый сам собою,Не беспокоясь о других,И что у нас зовут душою,То без названия у них!..И, наконец, я видел море,Но кто поэта обманул?..Я в роковом его простореВеликих дум не почерпнул;Нет! как оно, я не был волен;Болезнью жизни, скукой болен,(Назло былым и новым дням)Я не завидовал, как прежде,Его серебряной одежде,Его бунтующим волнам.

Сочинено мгновенно — но какой лёгкий, летящий, простой и гибкий, по-пушкински ясный и изящный слог!.. Романтический байроновский плащ будто сдуло резким невским ветром — на смену явились зоркая трезвость, упругая воля и энергия мысли. В этих по-светски небрежных и одновременно точных строках, где высокое мешается с бытовым (послания апостола Павла с бытовой услугой доброго приятеля Павла Евреинова), Лермонтов махом, словно бы шутя, пробует на зубок пробуждающуюся в нём силу — бросает заезженную колею романтизма и ступает обочь, на нехоженую, живую землю реализма. Ему самому это так необычно, что следом же он сам удивляется себе: «Экспромтом я написал вам эти стихи, любезная Софья Александровна, и не имею духу продолжать таким образом.

В самом деле, не знаю отчего, поэзия души моей погасла…» — и далее, привычным, литературно-книжным слогом, он кое-как оканчивает стихотворное послание:

По произволу дивной властиЯ выкинут из царства страсти,Как после бури на песокВолной расшибенный челнок;Пускай прилив его ласкает,Не слышит ласки инвалид;Своё бессилие он знаетИ притворяется, что спит;Никто ему не вверит болеСебя иль ноши дорогой;Он не годится и на воле!Погиб — и дан ему покой!

«Мне кажется, что это недурно вышло; пожалуйста, не рвите этого письма на нужные вещи. Впрочем, если б я начал писать к вам за час прежде, то, быть может, писал бы вовсе другое; каждый миг у меня новые фантазии…»

И в приписке:

«…Не имею слишком большого влечения к обществу: надоело! — всё люди, такая тоска, хоть бы черти для смеха попадались».

Новое письмо, к Марии Лопухиной:

«Сейчас, когда я пишу вам, я сильно встревожен, потому что бабушка очень больна и два дня в постели… Назвать вам всех, у кого я бываю? Я — та особа, у которой бываю с наибольшим удовольствием. <…>» (в переводе с французского. — В. М.).

Проза с поэзией, иначе говоря — реализм с романтизмом уже не на шутку борются в его душе, — и это немудрено: намечается резкая перемена в жизни, а стало быть, и в творчестве. В письме к Марии Лопухиной от 28 августа 1832 года Лермонтов вписал два своих стихотворения. Они очень разные, хотя на одну и ту же тему — о смерти: одно лирическое, в прежнем его возвышенном духе, другое вполне приземлённое, беспощадное, горько-ироничное. В них невольно отразились новые, петербургские впечатления: и прогулка на лодке по морю, и шатания по Северной столице.

Вот первое:

Для чего я не родилсяЭтой синею волной?Как бы шумно я катилсяПод серебряной луной.О! как страстно я лобзал быЗолотистый мой песок,Как надменно презирал быНедоверчивый челнок……………………………Не страшился б муки ада,Раем не был бы прельщён;Беспокойство и прохладаБыли б вечный мой закон;Не искал бы я забвеньяВ дальнем северном краю;Был бы волен от рожденьяЖить и кончить жизнь мою!

Второе — разительно отличается от первого по мрачной просторечивой лексике, по интонации и образам…

Конец! как звучно это слово!Как много, — мало мыслей в нём!Последний стон — и всё готовоБез дальних справок; а потом?Потом вас чинно в гроб положут,И черви ваш скелет обгложут,А там наследник в добрый часПридавит монументом вас;Простив вам каждую обиду,Отслужит в церкви панихиду,Которой (я боюсь сказать)Не суждено вам услыхать;И если вы скончались в вереКак христианин, то гранитНа сорок лет, по крайней мере,Названье ваше сохранит,С двумя плачевными стихами,Которых, к счастию, вы самиНе прочитаете вовек.Когда ж чиновный человекЗахочет место на кладбище,То ваше тесное жилищеРазроет заступ похоронИ грубо выкинет вас вон;И может быть, из вашей кости,Подлив воды, подсыпав круп,Кухмейстер изготовит суп —(Всё это дружески, без злости.)А там голодный аппетитХвалить вас будет с восхищеньем;А там желудок вас сварит,А там — но с вашим позволеньемЯ здесь окончу мой рассказ;И этого довольно с вас.

Лермонтов отделяет один стих от другого фразой: «Эти два стихотворения объяснят вам моё душевное состояние лучше, чем бы я мог это сделать в прозе…»

Слово «проза» тут прозвучало не случайно: несколько раньше в этом же письме он сообщает своей доброй подруге, Марии Александровне, о работе над романом: «…мой роман — сплошное отчаяние: я перерыл всю свою душу, чтобы добыть из неё всё, что только могло обратиться в ненависть…» Речь о так и оставшемся недописанным романе «Вадим».