Ветер с горечью полыни - Леонид Левонович

Бравусов, услыхав про это, довольно усмехнулся:

— Ну что?! Хвактически, все так, как я и предвидел.

— Ты ж у меня мудрый, — ласково поцеловала Марина мужа, радостная от предчувствия праздника.

После визита Марины закипела работа в доме Мамут. Юзя готовилась варить холодец, или, как в Хатыничах говорили, — студень. Хозяин решил сходить на ферму, купить там в ларьке бутылку водки, вырубить небольшую елочку — лес там чище от радиации. Ларек работает только до обеда, поэтому выбрался в дорогу после завтрака, засунул в карман зеленую авоську, за пояс маленький топорик. Пойти вздумалось вдоль Беседи, хоть этот путь длиннее на добрую версту. Если через деревню будет километра с три до фермы, то вдоль реки — четыре с гаком.

Выбрал этот путь потому, что давно не имел хорошей прогулки, все топал по двору, по хате, а хотелось подышать свежим морозным воздухом, может, и нуклиды в замерзшей земле сидят и не рыпаются. Да и снегом их присыпало. Правда, снега чуть, зато можно идти куда угодно. Сегодня можно, а завтра разыграется метель и заметет все дороги и тропинки. А тропинок этих все меньше вокруг деревни: некому ходить да ездить.

Эта болезненная мысль словно обожгла Мамуту, когда шел мимо закрытого магазина: там не было видать ни единого человеческого следа. Лишь бродячие собаки наследили. А еще кольнула мысль-воспоминание, как осенью сорок третьего начал тут учебный год — школа стояла рядом с магазином. Работал вместе с Анной Никитовной, застенчивой девушкой, которая до войны окончила десять классов. Учили в две смены, дети-переростки. В первом классе сидели бок о бок кому семь годиков, а кому десять, а то и больше. И детворы ж было полно! А еще разбередила сердце мысль-заноза: после войны наполовину спаленные Хатыничи возродились, новая школа-восьмилетка звенела голосами. А после Чернобыля, видно, деревня не воскреснет. Если и оживет, то очень нескоро. Он, Мамута, не дождется.

Вышел на высокий берег Беседи. Вид с этой горы некогда поразил Мамуту с экрана телевизора — в передаче про родной край Аркадия Кулешова. И делал ту передачу его ученик Петро Моховиков. Учитель уже знал, что Петро перешел в издательство на должность главного редактора. А другой его ученик Андрей Сахута теперь главный лесничий лесхоза. Мамута всегда радовался успехам своих воспитанников. Значит, не напрасно ел учительский хлеб. Сколько его учеников разлетелось по всему Союзу.

А теперь вот и Союза нет. Учитель-историк Мамута считал себя патриотом Беларуси, но независимость воспринял как что-то необязательное. А чем плохо было в большом государстве? Ну, если бы чуть больше свободы, чтобы свое родное — язык, история, песни — больше уважалось. Он был дитем Советского Союза, учился в советской школе, в советском институте. Славную историю Великого княжества Литовского он начал открывать только сейчас с публикаций о «Погоне» и бело-красно-белом флаге. И порой ему становилось стыдно: как слабо, поверхностно преподавал он историю родной Беларуси. О «Погоне» раньше и не говорил. Поскольку в учебниках о ней не было ни слова.

Мамута шагал по взгорью, и тут кроме собачьих других следов не было. Дошел до кузницы, обрадовался, словно Робинзон: увидел человеческие следы. Тут недалеко жил Апанас Шкурдюк с женой Палажкой. Еще одна семья упрямых сельчан. Апанас держит коня, имеет огромное стадо гусей, про какие-то там нуклиды и слушать не хочет. «Раз ферма близко, так мы едим то же, что и горожане». И в самом деле, логично. И Палажка не стареет. Проворно крутится по хозяйству. Только рот совсем беззубый. Некогда через нее заварилась каша со Свидерским, закончившаяся трагедией. Тогда, на исходе зимы 1953-го, председателю сельсовета Свидерскому почти ежедневно звонили из района, подгоняли выполнять план сбора налогов. И вот вместе с финагентом Иваном Сыродоевым, продовольственным агентом Порфиром Дроздовым нагрянули к Шкурдюкам. Потребовали, чтобы сдал мясо, уплатил недоимку за прошлый год, хотели забрать поросенка. Палажка бросилась не давать, показала председателю фигу. Рассвирипевший Свидерский оттолкнул Палажку, она ударилась бровью о телегу, которую ремонтировал Апанас, рассекла бровь до крови. Шкурдюки подали в суд. Начальство, подгонявшее Свидерского, не отважилось защищать своего верного слугу. Сталина уже не было. Набирал силу иной ветер. Еще до суда Свидерского исключили из партии, он перестал ходить на работу в сельсовет. У него отобрали наган. Обида, отчаяние, беспомощность разъедали душу. А еще ненависть односельчан, ежедневные укоры жены довели до безумия — осиротил шестерых детей. Круглых сирот взяли в детский дом. Это уже сорок лет скоро будет, подумал Мамута, как летит время! А Свидерский еще мог бы жить, дождался бы внуков, правнуков… Крепил советскую власть, а она скончалась, сгинула в небытие. Выходит, напрасно человек лез вон из кожи.

Беседь тут вильнула дальше от деревни, будто льнула к лесу. Некогда вдоль берега была хорошо укатанная дорога: шли и ехали люди на паром. Давно нет парома, заросла и дорога. Густая, как шерсть, рыжеватая трава, припорошенная снегом, будто мелкими опилками, лежала ровным ковром. И нигде никаких следов. Выглянуло солнце, все вокруг засияло чистотой, а кусты ольшаника у реки сверкающими серебряными искорками. Мамута залюбовался окрестностью. Отогнал гнетущие воспоминания о Свидерском, не хотелось думать и о недавней трагедии Сыродоева и Кости Воронина. Отогнал и извечный болезненный вопрос: почему так много на свете бед?!

Возле Шамовского ручья Мамута малость задержался. Будто передохнул, хоть шел не торопясь, потом перепрыгнул через ручей, который не замерз, не поддался морозу — вода катилась словно по ледяному желобу, и взял курс на блестящую водонапорную башню. Низкое солнце ярко освещало округу. Показалось, что солнце светит веселее, поскольку с каждым днем оно будет подниматься выше и, словно наново рожденное, все теплеть и веселеть.

Через час Петр Евдокимович Мамута возвращался домой. Шел через деревню, в одной руке нес невысокую пушистенькую елочку, в другой — зеленую авоську с покупками, заказанными Юзей.

После короткого солнечного дня наступил длинный филипповский вечер. Ударил морозец, лишь на снег природа поскупилась. Бравусов, гладко выбритый, с крепким ароматом любимого «Шипра», шел под ручку с Мариной. Тишина царила над деревней, легонько поскрипывал свежий снег. Владимир Устинович был в хорошем настроении. Радовалась и Марина, что идет с мужем в гости к учителю, очень уважаемому и в Хатыничах, и во всей округе человеку. Тешила мысль, что, может, с Юзей попоют, подтянут после рюмки и мужчины. И будет на душе весело и уютно. Пусть слушают проклятые нуклиды песни последних жителей.

В Мамутиной хате было тепло, пахло сосной, смолой-живицей, жарким, грибами, еще чем-то вкусным и таинственным. После десяти часов сели за стол. Выпили по рюмке за год прошедший.

— Чтоб ее черт лягнул, эту Козу! — беззвучно засмеялся Бравусов. — Хвактически, сколько чего она натворила!

— Наши потомки оценят, что хорошо, а что плохо, — начал хозяин, но вдруг круто повернул речь в другую сторону: — Юзя, что-то наши гости ничего не едят. Марина Матвеевна, попробуйте холодца, — он подцепил ложкой кусок порезанного на кубики холодного и положил гостье на тарелку.

— Ой, не беспокойтесь, Евдокимович! Еще до Нового года больше часа. Успеем, — ответила Марина, тронутая вниманием учителя. Холодец ей понравился, она похвалила Юзю.

— Когда варю холодное, всегда переживаю: застынет ли? — начала благодарная Юзя, но Бравусов снова беззвучно засмеялся, перебил:

— На дворе мороз. Поможет. Любой холодец застынет.

Мамута молча слушал, думал о своем, о быстротечности времени, о том, сколько ему еще придется встречать Новый год. Невольно вспомнил свою Татьяну. Он тихо поднялся с рюмкой. Застолье сразу успокоилось, затихло в ожидании.

— Для того, чтобы вспомнить родных, близких, есть другие дни. Это и Радуница, и Деды осенние, — он заволновался, в горле будто засел ком. — Давайте помянем усопших. Тех, кого нет сянни с нами. Мою Татьяну, с которой прожили почти пятьдесят лет. Пусть ей будет пухом земля…

Поднялся и Бравусов, вслед за ним — Марина и Юзя. Мамута заметил, что Юзино лицо помрачнело, но не от скорби по его первой жене, скорей это было недовольство: хозяин снова намекает, что они строят счастье на чужом горе. Мамута это почувствовал и потому сказал:

— Дорогая Юзя, и ты, Марина, не сочтите это за нетактичность. Или некорректность… Юзе я очень благодарен. Бросить столицу и перебраться в зону, на это способен редко кто.

— Почему? Вон Маринин брат работает в зоне. А в столице был большим начальником. Любовь, дорогой мой Петя, решает все проблемы, — заулыбалась повеселевшая Юзя.

Молча выпили, в тишине закусывали. Мамута понимал, что печальное настроение не подходит для новогоднего застолья, поэтому сам начал веселить гостей: