Том 9. Рассказы. Капкан - Синклер Льюис

— Ты не допускаешь, что засорилось питание?

Покачиваясь в лодке, Вудбери, словно умирающий великомученик, воздел руки в немой мольбе и терпеливо изрек:

— Да, гениальные мозги надо иметь, чтобы додуматься до такого! Эх, и помощи мне от тебя! Ну, разумеется, я ведь только раза два, не больше, продул жиклер, пока ты тут пялишь глаза!

Ральф отошел на дальний конец причала и, заинтересованно рассматривая двух болотных курочек в густом бурьяне, с тоскою думал о Йельском клубе.

По причалу не спеша подошел торговый агент «Компании Гудзонова Залива». Видно было, как Вудбери внизу в байдарке весь напружинился, готовый при первом же замечании одним прыжком взять пятифутовую высоту и задушить непрошеного советчика. Агент, с виду похожий на священника и щедро наделенный даром истинно духовного красноречия, сощурил один глаз, всколыхнулся от удовольствия, хрюкнул: «В бачке клапан забило» — и, ссутулясь, зашагал прочь, с презрением, которого было достаточно, чтобы не только от Ральфа, но и от великого Э. Вэссона Вудбери осталось мокрое место.

Ральф заметил, как Вудбери весь ощетинился, точно кошачий хвост, подыскивая достойный ответ. Но заметил он и другое: Вудбери осмотрел клапан бачка, поковырялся в нем, схватил стартовую веревку и дернул.

И в ту же минуту мотор чихнул и застрекотал ровно и чисто, словно миниатюрный аэроплан.

Выпрямившись во весь рост в лодке, сжав кулаки, Вудбери воззрился на Ральфа, как бы говоря: «А ну, скажи хоть слово…» Ральф поспешил сделать как можно более равнодушное лицо. Вудбери метнул свирепый взгляд в другую сторону, на индейцев: индейцы крепко спали. Уязвленный людскою черствостью, вождь оскорбился, ушел на время в горькое раздумье о беспримерных обидах, нанесенных ему, затем взревел:

— Ну, вы как: намерены отправляться в байдарочный поход или, может, нет?

Так была спущена на воду славная флотилия; так стартовала легендарная экспедиция в безвестную глубь Севера.

Вышла к порогу вигвама одинокая индейская скво и поглядела им вслед. А больше ни одна живая душа не ведала, что Ральф Прескотт и Э. Вэссон Вудбери повернули колесо истории.

На две недели их жизнь свелась к монотонной рутине: продвигаться вперед, останавливаться, удить щук, двигаться дальше.

Пробирались на шестах по мелководью, кружили на веслах по извилистым протокам, а временами Вудбери тянул их на буксире под стрекот мотора, убаюкивающий, словно жужжание пчелы. Вошли в озеро Уоррик: неоглядная ширь, бесчисленные островки и на дальнем берегу — черные скалы в причудливых узорах рыжего лишайника. В тихую погоду полированную гладь воды рассекала головная моторка, а при попутном ветре шли под парусом.

Борта лодок выступали над водою всего на каких — нибудь четыре дюйма, и их частенько захлестывала волна. Ральф содрогался при мысли, как беспомощна байдарка под парусом. До берега много миль. Наткнется такая скорлупка на подводную скалу — и мгновенно ко дну, а ему и четверти мили не проплыть.

Он старался побороть себя, высмеивал собственное малодушие, ставил себе в пример Вудбери, который, казалось, беззаботно наслаждался парусными прогулками, и все-таки не мог не гадать о том, много ли у него шансов выплыть к берегу в случае аварии.

А между тем вокруг была красота: искрились волны, гнулись под ветром, точно крылья чайки, треугольные паруса, а вечером за них опускался оранжевый диск солнца и паруса загорались золотом.

В такие часы Ральф ненавидел своих проводников.

Он привык к тому, что индейцев называют «суровыми и молчаливыми». Как знать? Индейцам-кри, во всяком случае, молчаливость была столь же свойственна, как отвращение к виски. Правда, сидя на веслах, они еще умели помалкивать; правда и то, что благословенный рокот мотора заглушал их болтовню. Но когда шли под парусами в тишине и Ральф совсем было настраивался на то, чтобы упиваться красотою, отрешившись от своей постылой застенчивости и робости, тут его проводники, один — на носу, другой — на корме, принимались тарахтеть, словно прачки, хихикать, точно школьницы, и обмениваться остротами с экипажем флагманской лодки.

Частично, как он мог заключить по их ржанию, эта несносная и нескончаемая трескотня состояла из сальных историй, частично, судя по насмешливым взглядам, это были язвительные замечания по адресу его и Вудбери. Индейцы в его лодке говорили только на кри; он не мог ни понять их, ни хотя бы приказать им умолкнуть. Да и потом ему хотелось держаться с ними «добрым малым», не портить отношений. Он слушал, страдал, и час от часу росло его раздражение.

Из озера Уоррик вошли в широкую Мэнтрап-Ривер и двинулись по направлению к Озеру Грез, где рассчитывали пополнить свои запасы провианта и горючего: на Озере Грез была расположена фактория Мэнтрап — поселок с лавкой общества «Братья Ревийон», скупочным пунктом «Компании Гудзонова Залива», торговым заве* дением купца по имени Джо Истер и несметным населением: человек двенадцать белых и — в летнее время, когда трапперы бездельничают, отдыхая от зимних трудов, — пять-шесть десятков индейцев.

Ральф окреп. Он был способен спать на земле так же сладко, как на перине, он с аппетитом уплетал свиную грудинку и только самую малость опасался парусных прогулок и порогов. Уже раз шесть индейцы крутыми зигзагами проводили его суденышко через кипящие пороги, и он не пугался больше при виде стремительно летящих на лодку утесов.

А вот Э. Вэссона Вудбери он больше выносить не мог.

От суетливой деловитости Вудбери перешел к мелочным придиркам. Критические замечания сыпались на Ральфа градом: и снаряжение не то, и удочку закидывает не так, и слишком помалу таскает на себе во время пеших переходов, и спальный мешок не умеет как следует затянуть ремнем, и отлынивает от купания в ледяной воде. Можно было подумать, что Ральф — мальчишка-рассыльный из его конторы, и нерадивый к тому же. Как в дурном настроении, так и в самом радужном Вудбери почитал излишним сдерживаться. Терпеть его шуточки было так же трудно, как и припадки ярости, а выслушивать их приходилось немало — ив палатке, и за едой, и пока удили с одной лодки. Когда на Вудбери нападал фривольный стих, он громогласно рассказывал скабрезные анекдоты, смакуя каждое непристойное слово. Но страшней всего были утренние легкие шутки натощак.

Не успевал Ральф сполоснуть себе глаза спросонья, не успевал подкрепиться хотя бы глотком кофе перед первой очередью острот, как Вудбери уже обрушивал на него всю мощь своей ужасающей веселости.

— До вечера собрался почивать? — радовался он, тыча спящего Ральфа в бок. — Не знаю, как насчет чего другого, а в смысле поспать — ты мастер. Ха-ха-ха! (Только никаким «ха» этого звука не передашь: это было нечто куда более клохчущее, самодовольное и возмутительное.)

Когда взлохмаченные, в измятых рубашках, они спускались к воде умываться, Вудбери, шаловливо брызгаясь, взвизгивал:

— Еще тебя водичкой покропить, лапочка, будешь точь-в-точь как утонувшая крыса… Никак наш сюмпумпунчик сегодня не с той ножки поднялся?

За чаем он изощрялся по поводу нечетного ломтя грудинки:

— Ничего, ничего, Ральфи, я не в счет. Кушай себе на здоровье все до крошки. Я ведь и воздухом буду сыт!

А когда Ральф заговаривал о чем-либо более содержательном, чем акции, чулочный бизнес, гольф или моторы, Вудбери квакал:

— Ба-альшой ты, брат, любитель пофилософствовать! Какой профессор пропадает в человеке! А ну, выдай-ка нам доклад об эволюции!

Да, он был человек с подходом, этот Вудбери, и за словом в карман не лез.

Нельзя сказать, чтобы Ральф держался совсем безответно. Время от времени он огрызался на Вудбери, но чаще усилием воли заставлял себя все сносить: и неприязнь и остроты. В этой новой жизни, так властно поглотившей его, почти исчез прежний Ральф Прескотт, независимый и твердый, который никогда не потерпел бы грубого слова в зале суда. Здесь, среди этих безмолвных озер и говорливых индейцев, он всем и во всем уступал: в умении ловить рыбу и вести байдарку, разжечь костер на привале или тащить груз во время пеших переходов. Все было непривычно для него, и эти чуждые ему условия убедительнее всяких издевок Вудбери подчеркивали его полнейшую никчемность так убедительно, что ему теперь и вообразить было трудно, как это Ральфа Прескотта кто-то где-то еще может уважать.

Он словно утратил на время собственное лицо. Он стал рабом индейцев, рабом Вудбери, с коротенькими мыслями, бедными чувствами и лишь тупым сознанием собственной глупости; неприметной букашкой, которая ползает в краю исполинских озер под сенью сомкнувшихся вокруг лесов.

И лишь минутами, стряхнув с себя оцепенение, он молча гадал, сколько же можно выносить эту муштру, надолго ли его еще хватит.

Глава VII