Златая цепь времен - Валентин Иванов

В отношении же древних городов желательно мнение археолога. Но раскопки в населенных пунктах трудны, очень дороги.

Дебрянск-Брянск существовал задолго до случайного о нем упоминания в летописи, и я, как исторический романист, имею право говорить о нем, не лишая свой рассказ правдоподобия. А мой эксперт, академик и специалист по Древней Руси, не находит возражений.

Другое дело — труд чисто исторический. Войдите в положение историков. Им нужна какая-то конвенция: первое упоминание о городе. Но заметьте, историки так и говорят: «Впервые упоминается»… Но не утверждают — основан. Ибо принимать первое упоминание о городе за дату его закладки — это школярство.

Я лично, исходя из географического положения и ландшафта, пытаясь восстановить древний, думаю, что люди на месте будущего Брянска жили давно, ибо место подходящее.

3.VII.1969

*

Уважаемый Валерий!

Я разделяю Ваше увлечение трудами Л. Гумилева и сам охотно читаю все, издаваемое им, — он, во-первых, отличный писатель, чего нельзя сказать об иных других историках. Вдобавок, он и мыслитель оригинальный, эмоциональный, увлекающийся. Но читать с удовольствием для меня еще не значит — принимать. Я вообще могу читать с увлечением, но это не значит для меня, что прочтенное мне так уж легко ложится в душу. Есть отличнейшие книги, которыми я наслаждаюсь, но не разделяю проповедуемого их автором. Так же и с Гумилевым. Л. Гумилев очень любит кочевников. Это не упрек. У многих русских таится любовь к Азии. Чингисхан говорил, — пусть ему это приписывают, не важно: «Кочевник свободен, оседлый же — раб, поэтому оседлый должен быть пищей кочевников».

В китайских городах, которые знал Чингис, каждый гнул спину, у каждого был свой хозяин. Кочевники же говорили: «Мы боимся только Неба, чтоб оно не упало на нас». И правда, кочевой быт был прост и понятен, а когда скот погибал от засухи или джута, это было бедой, а не униженьем, когда человек терпел руку другого человека.

Л. Гумилев любит Великую Степь, я его не упрекаю, но верить ему я не обязан. Его книга стоит у меня на полке. И даже перечитывается. Его домыслы интересны, но ни для кого не обязательны. Убийство татарских послов? Вы думаете, что Гумилев это доказал? Он домыслил, и, как во многом другом, домыслил вольно и бездоказательно. Русские меньше всего были религиозными ортодоксами — если исключить иные секты позднейших раскольников. Они и имена-то крещеные не носили, а звались (и в летописях!) старыми именами да семейными прозвищами. О многих так и неизвестно, как их крестили.

Литературный язык был так же полон образами славянской мифологии, как… ну, что хотите.

Существующее познается по сравнению — вся наша история, коль сравнивать с Азией и с Западной Европой, доказательство тому, Гумилеву мешает категоричность настроя. Как историк, он, повинен в том, что стремится раз и навсегда «закрыть» каждый вопрос его будто бы окончательной разрешенностью. Для ученого это тяжелый порок.

Мой Вам совет, коль Вы интересуетесь историей: нужно брать каждый пласт по горизонтали в целом, ибо история любой страны узка и не может быть понятой, коль не знаешь общего мирового фона.

И дело не в дипломатических лишь связях, а в истории каждой страны в смысле ее внутреннего состояния, ее национальных особенностей.

9.IX.1971

*

Вопрос капитальнейший, не было у нас, в России, в XIX веке — период сознательно ограничивается, — непризнанных поэтов, прозаиков, драматургов, композиторов, живописцев.

Ничего наш век не вытащил из вещей и дел, незаслуженно забытых и ошибочно отвергнутых современниками. Не было даже таких художников, кто заслужил бы хоть и прижизненное, но позднее признание. Завидна была судьба и Пушкина, и Карамзина, и Достоевского, и Брюллова, и Глинки, и Островского. Решительно все, познав неизбежную, видимо, таланту и гению муку внутреннюю, не были отверженцами.

Не то на Западе. Стендаль умирает в безвестности. Едва-едва признают Бальзака — в последние его годы уже физически раздавленного чудовищной работой. С какими трудами пробивается Верди, Берлиоз и прочие. А Вагнер? А живописцы? Изглоданные нищетой, морально затравленные, умершие на больничных койках, на случайно разбросанном наследстве которых наживались и наживаются перекупщики.

У нас так не было.

(Из письма 1971 г.)

О СЕБЕ И СВОИХ КНИГАХ

Если бы так удавалось — писать каждый день.

Понемногу. По несколько строчек…

И — свободно. Писать, забывая про буквы,

не помня ни мыслей чужих

и ни правил.

Пусть забыть невозможно. Но хоть бы

писать просто, просто, без выкриков,

без осуждений, без затоптанных слов, без ходуль,

без натяжек.

И писать-то о малом, простом, повседневном.

Но зачем? А вы помните берег:

на круче кустарник над голыми плитами камня

припал, как причесанный гребнем?

Казалось, здесь замысел был приведен в исполненье -

над камнем работал ваятель,

а над кустами — ученый садовник.

Нет, тут хозяйствовал ветер.

Без долот и без пил,

и без замысла тут он старался,

каждодневно, и просто, так просто…

Ветер, ветер!

Когда бы твое постоянство

и твою простоту!

АВТОБИОГРАФИЯ

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ ДОМА ДЕТСКОЙ КНИГИ (АПРЕЛЬ 1956 г.)

Родился в 1902 году. Отец умер рано, в 1906 году, и я был воспитан матерью, преподавательницей. Детство и юношество прошли в среде русской трудовой интеллигенции, в принципах уважения к труду, в гуманистических традициях. Прочно внушалось: человек ценится не по деньгам, а по его личности; хам может быть в лакированных ботинках, а аристократ — в лаптях и т. д.

Начало сознательной жизни так прочно слито со знакомством с классиками нашей и мировой литературы, что теперь мне кажется, что имена Некрасова (его в детстве особенно любил), Ал. К. Толстого, Кольцова, Никитина, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гюго, Диккенса, Теккерея и многих других были известны всегда. Любил и древних писателей — Плутарха, Тацита. Очень рано, лет с одиннадцати, начал читать Л. Толстого, Достоевского, конечно, тогда многого (или почти ничего?) не понимая. Но читалось все подряд, включая «Крейцерову сонату» Л. Толстого, которую до сих пор помню даже зрительно: издание, как понял позже, нелегальное — растрепанная, неряшливая тетрадь желтоватых листов, отпечатанных на шапирографе… Тогда же, лет с одиннадцати, читал газеты. Мать получала популярную в те годы газету «Русское слово». Из собственно детской литературы помню журнал «Задушевное Слово», книжки «золотой библиотеки» Вольфа. Знакомство с литературой, которую сейчас именуют приключенческой, состоялось тоже очень рано. Читал Майна Рида, Эмара, Герштеккера, Купера, Стивенсона, Киплинга, Лондона, Дер-Вер-Стекпуля, Пембертона, Хаггарда, Буссенара, Жаколио, Авенариуса, Алтаева, Дюма, Сенкевича, Мордовцева, Крашевского, В. И. Немировича-Данченко. У Конан-Дойля больше нравились его исторические романы, чем Шерлок Холмс. С той поры исторические романы Конан-Дойля мне не попадались, вероятно, именно поэтому они и кажутся мне до сегодня очень интересными. В гимназии у нас была отличная библиотека. Дома всегда выписывались «Природа и люди» с кучей приложений, «Красные зори», «Родник». Все это проглатывалось. Помню ссоры с сестрой — кому первому читать.

Из научно-популярной литературы очень помню книгу инженера Рюмина «Чудеса науки и техники». Эта книга, наряду с некоторыми подобными для меня и сверстников, соперничала с самыми увлекательными романами. Вероятно, именно благодаря ранней и обильной прививке легко попадавшими в руки настоящими книгами, ни для меня, ни для товарищей не были соблазном «комиксы» тех лет, продававшиеся не то за три копейки, не то за пятак в киосках (настоящие книжные магазины гнушались), книжки «Пещера Лейхтвейса», похождения Ната Пинкертона, Ника Картера и подобное. Конечно, читалось и это по случаю. Но содержимое этих ярких обложек вызывало отчетливо запомнившееся разочарование бедностью и неправдоподобием; литературный вкус был уже привит. Дело-то, конечно, не в сюжете. Ведь «Ариасвати» Соколова, романы Уэллса, «Из мрака» Барченко и даже «Адская война» Пьера Жиффара — все принималось всерьез, как и многое из талантливых вещей, печатавшихся тогда в сойкинском «Мире приключений» или в сытинском «На суше и на море».

Работать я начал с весны 1918 года грузчиком на кирпичном заводе. Не встречал я в произведениях советской литературы быта эпохи первых лет революции. Было так, что зарплата служащих оказалась ничтожной, пайки весьма скудные. Я же, как рабочий «тяжелого труда» по квалификации тех лет, получал паек первой категории, составлявший с натуральными выдачами и моей зарплатой основной источник существования семьи, хотя работали и мать в школе, и старшая сестра — в Губпродкоме. С работой на тачке я справлялся, так как был юношей скороспелым и физически очень сильным. В 1919 году пошел добровольцем в Красную Армию. В начале двадцатого года вернулся домой: по 9-ой армии был издан приказ о демобилизации всех, не достигших призывного возраста. Опять работал, окончил среднюю школу, учился в железнодорожном техучилище, в 1924 году оказался инспектором-контролером текстильного синдиката и много ездил с ревизиями по Союзу, был до 1930 года коммерческим корреспондентом и экономистом в Текстильторге.