Божий Дом - Сэмуэль Шэм

— Здравствуйте, дорогуша, как наша девочка поживает сегодня? — спросил Пинкус.

— Я хочу домой. Я нормально себя чувствую, молодой человек. Отпустите меня.

— Есть ли у вас хобби, дорогая? — спросил Пинкус.

— Вы спрашиваете меня об этом ежедневно, — сказала Пэдли, — и ежедневно я вам отвечаю, что мое хобби — жизнь вне больницы. Если бы я знала, что китайская еда приведет к этому, я бы в жизни не позвонила Поцелю. Вот я до него доберусь! Он меня не навещает, Вы знали? Он боится.

— Мои хобби — бег и рыбалка, — сказал Пинкус. — Бег для поддержки формы и рыбалка для успокоения нервов. Я слышал, что Джо волновалась из-за вас прошлой ночью.

— Она волновалась, а я нет. Отпустите меня!

— Я хочу, чтобы вы попробовали новое лекарство сегодня, дорогая.

— Никаких лекарств! Последнее заставило меня воображать, что я четырнадцатилетняя девочка в Биллингсе, штат Монтана. Я пришла сюда с добрыми намерениями, а вы устраиваете мне путешествия в Монтану. Никаких больше лекарств для Пэдли!

— Это точно сработает!

— У меня нет ничего такого, на чем оно могло бы сработать!

— Пожалуйста, миссис Пэдли, примите его для нас, — искренне умоляла Джо.

— Только если вы дадите мне рыбную солянку на обед.

— Заметано, — сказала Джо, и мы ушли.

В коридоре Пинкус заговорил со мной: «Очень важно иметь хобби, Рой. Какое у тебя?»

Но не успел я ответить, как Джо погнала наш караван вперед. Из следующих пяти пациентов ни один не мог говорить. Каждый из них страдал от ужасной, неизлечимой, хронической болезни, которая убивает наверняка, обычно вовлекая органы вроде сердца, легких, почек, печени, мозга. Самым ужасным был мужчина, у которого все началось с прыщика на колене. Не посылая бактериальные культуры, Частник Дома, Утиная Задница Доновиц, назначил неправильный антибиотик, который уничтожил бактерии, предотвращавшие распространение резистентного стафилококка в прыще, что привело к распространению инфекции и общему сепсису, превратившему счастливого сорокапятилетнего брокера в страдающего эпилепсией, изможденного скелета, который не мог говорить из-за дыры, прогнившей в хрящах его трахеи из-за месяца искусственной вентиляции. Во время обхода, он смотрел на меня с ужасом и непониманием, моля о спасении. Его единственной надеждой теперь были сны, единственное убежище, когда ему снился его голос, его нормальная жизнь, что успокаивало его до момента пробуждения в кошмар его сломанной жизни. Это была явная преступная халатность со стороны Доновица. Никто не сказал человеку, который пришел с прыщом на колене, что он может отсудить миллионы. Стоя в дверях его палаты, я слушал Джо, рассказывающую его историю болезни, монотонным и бесстрастным, как у Олли, голосом. Я увидел, что его взгляд метнулся ко мне, новичку, который мог принести чудо, вернувшее бы ему голос, его субботнюю игру в сквош, его веселье с детьми.[184] Я был подавлен. Поворотом судьбы и помощью ленивого некомпетентного доктора, человеческая жизнь с неумолимым постоянством устремилась вниз. Я отвернулся. Я не хотел больше видеть эти немые глаза.

Он был не одинок. Еще четыре раза я был потрясен ужасом уничтоженной жизни. Один за другим, полностью неподвижные, легкие на искусственной вентиляции, сердца на искусственных водителях ритма, почки на диализе, едва работающие, если не совсем отключившиеся, мозги. Это было ужасно. Стоял запах витающей смерти, болезненно кислой, лихорадочной, скользящей на горизонте. Я не хотел принимать в этом участие. Я не буду касаться этих несчастных. Это слишком печально.

Но не для Джо. В каждой комнате она доставала свои карточки три на пять и оттарабанивала номера, а медсестра поднимала пациентов, давая ей возможность аускультировать легкие. Пинкус печально и отвлеченно смотрел в окно, так как не мог спрашивать или рассказывать об увлечениях, а я чувствовал пустоту внутри. Джо спросила, не хочу ли я прослушать пациентов и я рефлекторно подчинился. Последним был студент второго курса ЛМИ, который во время ротации в педиатрии подхватил простуду от ребенка, которая началась кашлем, перешедшим в грипп, потом во что-то из другого мира, неизвестное и неизлечимое, поразившее его почки, легкие, сердце и печень и оставившее его на механической вентиляции, водителе ритма и диализе. Несмотря на все это, он умирал. На его щеках была светлая щетина. Джо заставила медсестру поднять его, прислонила к нему стетоскоп и предложила мне подойти. Я сказал, что воздержусь.

— Что, — удивилась Джо. — Почему?

— Я боюсь подцепить то, что у него, — ответил я, отходя подальше.

— Что?! Ты — врач, ты обязан. Подойди.

— Джо, отвали, ладно?

Позже мы с Пинкусом пошли обедать, оставив Джо наблюдать за блоком. Пинкус всегда приносил обед из дома в бумажном коричневом пакете, чтобы следить за своей диетой, находясь в Доме. Перебирая свой творог, горошек и фрукты, он спросил вначале о моих увлечениях, поведав о беге для поддержки формы и рыбалке для успокоения нервов, а затем о моем отношении к кардиологическим факторам риска. За этот обед я узнал больше о том, как я уничтожаю свою жизнь, сужаю свои коронарные артерии, становясь жертвой атеросклероза, чем за четыре года ЛМИ. Пинкус заявил, что, учитывая «чистую» наследственность, я обязан спасти свое сердце, воздерживаясь от поедания того, что я люблю (пончики, мороженое, кофе), курения того, что я люблю (сигарет и сигар), делания того, что я люблю (ничего) и чувствования того, что я чувствую (тревоги).

— Даже кофе? — спросил я, так как не подозревал, что это тоже фактор риска.

— Раздражитель сердца. Последний Зеленый Журнал.[185] Работа проведена здесь, в Доме, интерном по имени Говард Гринспун.

Наконец, после продолжительного обсуждения бега, когда Пинкус сообщил, что он пробегает до шестидесяти миль в неделю, готовясь к марафону, он предложил пройти в его кабинет, чтобы пощупать мышцы его ног. Мы прошли в кабинет, где он руководил моим осмотром. От пояса и вверх он был зубочисткой, но вниз от пояса — мистером Олимпия. Его квадрицепсы, бицепсы, портняжные мышцы и икры были накачаны и прикреплены стальными сухожилиями.

Возвращение в БИТ, отвращение к болезням, страх приборов — от всего этого мне хотелось бежать. Джо поймала меня, настаивая на том, чтобы я научился ставить линию в радиальную артерию запястья; болезнененная, опасная и относительно бесполезная процедура.[186] После этого я сбежал в комнату персонала, заявив, что должен изучить истории болезней. Я схватил историю студента с полным выносом всего тела неизвестной природы и начал читать. У него все началось с больного горла, температуры, кашля и простуды. У меня болело горло, я кашлял, был простужен и у меня была температура. Мое горло было готово к засеиванию вирусами от студента. Я заболею тем, что было у него. Я умру. Я осмотрелся и сообразил, что была смена медсестер. Медсестры заходили в своей уличной одежде и пользовались альковом комнаты, в котором были шкафчики, чтобы переодеться. Так как народу было слишком много, несколько медсестер не поместились и переодевались в середине комнаты, выскальзывая из джинсов и блузок, светя белизной лифчиков, трусиков и прочего белья, натягивая форму для работы в БИТе. Даже те, кто не носил лифчика, переодевались при мне, улыбаясь моему обалделому виду, и я поразился тому, насколько легко мы, медсестры и врачи, научились не стесняться своих тел, ежедневно имея дело с распадом чужой плоти.

Я закончил. Пока вел машину через холодный апрельский дождь, мои мысли возвращались к блоку. Что там было такого отличного от всего?

Квинтэссенция! Именно. Блок был квинтэссенцией. Там, после всеобщего распределения, оставались те, кто наиболее приблизился к смерти.

Этого следовало ожидать. В этом был смысл таблички Зоков на стене. И там же мы больше всего приближались к сексу. Я не мог этого не заметить. Я не притворялся, что понимаю. Среди умирающих эти медсестры были сама жизнь.

Бэрри спросила, как прошел мой первый день, и я ответил, что это было не похоже ни на что, насыщенно, мощно, как будто часть космической программы, но и, в то же время, как нахождение в овощной лавке, где овощами были люди. Мне было грустно из-за того, что они молоды и умрут, но это было неважно, так как я тоже умру от этого странного тропического вируса, атаковавшего маленького студента ЛМИ. Бэрри сказала, что мой страх смерти мог быть еще одним проявлением «болезни третьего курса»[187] и что она волнуется о моем сердце. Вспомнив Пинкуса, я сказал:

— Да. К твоему сведению, я собираюсь начать контролировать свои кардиологические факторы риска.

— Я не говорю о механике, я говорю о чувствах. Прошли недели со дня самоубийства Потса, а ты ни словом об этом не обмолвился. Как будто этого не было!