Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

— Расскажи про стариков, — неожиданно говорит Илья.

— От них устаешь быстрее, чем от кого-либо другого.

— Быстрее, чем от меня?

— Нет, устать от кого-то быстрее, чем от тебя — невозможно… Гм-м… Это шутка. И про стариков — шутка. Но с ними сложно. Иногда они выбешивают до жути. Думаешь: «чтобы ты провалился, старый пень, маразматик чертов». Или маразматичка, без разницы. Потом, конечно, начинаешь их жалеть, какие они несчастные, одинокие. Потом снова злишься. И конца этому нет. Ты меня тоже бесил, хоть ты и не старик вовсе.

— Я знаю.

— А что касается стариков… Есть одна штука — там, у них внутри… Я не знаю, как объяснить, чтобы не показаться идиоткой… Но там, у них внутри, можно обнаружить какого-нибудь ребенка. Он потерялся или просто пошел гулять…

— Это такая метафора?

— Почему метафора? Просто смотришь на них — и видишь все это… Конечно, не всегда. В основном это просто старики.

— А во мне… Ты видишь что-нибудь во мне? Там, внутри?

— В тебе — нет, —

Елизавете страшно хотелось бы соврать, но и на этой территории работает закон абсолютной честности.

— Жаль.

— Ничего не жаль. Ты же не старик! Вот когда ты состаришься — дело другое. Когда ты состаришься, а я все еще буду рядом…

— А ты будешь рядом?

— Буду, куда же я денусь? Если ты, конечно, не против.

— Я не против, — быстро говорит Илья.

— Ну вот… Ты состаришься, и вот тогда я уж точно чего-нибудь в тебе увижу. Кого-нибудь. И все тебе расскажу. Так что набирайся терпения. Жить предстоит долго. Как тебе такая перспектива — долго жить?

— Отвратительная перспектива.

— Не отвратительная, а обнадеживающая. Скоро наверняка найдут лекарства от всех болезней… И от твоей тоже. От твоей — в первую очередь. А когда это случится — все сразу изменится. И у тебя все будет как раньше. Как было до болезни.

— Ты великая сказочница, Онокуни.

Сидеть рядом, конечно, не то же самое, что быть рядом. Но они с Ильей сидят рядом, облокотившись спинами на стену под окном. Елизавета все время пытается представить, как это выглядит со стороны, с соседних крыш, из окон верхних этажей. В любое другое время картинка, нарисованная ее безжалостным воображением, была бы не слишком приятной: толстая жаба и больной СПИДом дистрофик. Убийственный контраст! На первую страницу модного журнала эта мизансцена не попадает, даже если за ее водворение там похлопочет Генсек ООН. На вторую — тоже не попадет, и на все последующие, — дабы мысль о возможном несовершенстве мира не могла закрасться ни в чью некрепкую голову. Но толстая жаба и дистрофик имеют все шансы прославиться в качестве моделей для популярного фотографа, чья специализация — курьезное или шокирующее изображение действительности. Наверняка их поставят если не третьим, то седьмым номером в каталоге, — сразу за нищим из трущоб Калькутты, за никому не известной актрисой, так и состарившейся в бесплодном ожидании ролей. Она согласилась позировать популярному фотографу обнаженной, нисколько не стесняясь дряблого тела и отвисших грудей — может быть, это и есть главная роль в ее жизни?..

Скорее всего.

Вот только каталог печатают на том же глянце, в тех же типографиях, что и любой из модных журналов. Эксклюзивные бедность, болезни, уродства, страдания и смерть снабжаются шикарными паспарту по 450 баксов за штуку, их помещают под специальные музейные стекла — чтобы не бликовали. И на пафосном вернисаже популярного фотографа, где выставляется эксклюзив, не увидишь ни нищего, ни актрисы — вся эта никчемная человеческая пыль останется лежать там, где лежала. Приглашения будут разосланы исключительно обитателям первых, вторых и последующих журнальных полос. Приглашения будут разосланы часам, выпивке, бриллиантам, яхтам, автомобилям и прочей широко рекламируемой роскоши, с которой гламурные знаменитости часто бывают разведены по соседним страницам. Но теперь они, безо всяких сомнений, встретятся, чтобы больше не расставаться. Обменяются поцелуйчиками, недовольством по поводу качества разносимого шампанского, телефонами адвокатов, автомобильных дилеров и частных пансионов для домашних любимцев. Жаль только, что непосредственно на вернисаж не подгонишь ни яхту, ни навороченный внедорожник. И это единственная неприятность, гораздо более масштабная, чем беды и страдания никчемной человеческой пыли.

То, что делает Илья: берет Елизавету за руку.

То, что делает Елизавета: отвечает на его пожатие.

И жалкие, трусливые мысли Елизаветы Гейнзе относительно себя и Ильи в окружающем пространстве испаряются, не оставив даже белого реактивного следа в пустом небе.

— У тебя, наверное, была потрясающая жизнь, — больше всего Елизавета боится, что Илья отнимет руку. Но он и не думает ее отнимать.

— Она была никчемная. Никчемнее, чем сейчас.

— Да ладно тебе! Праматерь мне рассказывала…

— Что бы она тебе ни рассказала — внешние обстоятельства ничего не значат.

— А что значит?

— Наверное, что-то другое.

Даже сейчас, когда он держит ее за руку, ответов на самые важные для Елизаветы вопросы от него не дождешься. Но теперь это вроде бы и не имеет никакого значения. Получить готовый ответ — все равно что сожрать фастфудовский гамбургер: слишком много жиров, слишком много углеводов, на пользу они не пойдут.

— Расскажи про своего отца.

— Про Карлушу? Карлуша был потрясающий. Единственный… Единственный в своем роде недотепа. Всю жизнь хотел вернуться на историческую родину, в Кельн, но так ничего у него и не получилось. У других получалось и без всяких усилий, а у него нет. Хотя он все средства перепробовал. Только что землю не рыл, и самолеты не угонял, и заложников в посольстве не захватывал с требованием политического убежища… Но это, наверное, даже хорошо, что у нас ничего не вышло. Что бы мы там делали?..

— Ты его очень любила?

— Больше всех на свете. Ведь только он у меня и был.

— Мне жаль, правда.

— Спасибо. Мне это очень важно. Потому что я не умею жить без него. Я никогда не жила без него… Иногда мне бывает так плохо…

— Не знаю, поможет ли это… Но ты просто думай о том, что где-то вы еще вместе.

— Где?

— В какой-нибудь другой реальности. Прошлое — это ведь тоже реальность. Возможно, прошлое существует параллельно настоящему. Да нет, так оно и есть. Прошлое — движется в параллели с настоящим. И в нем вы всегда будете вместе.

— Какой прок от другой реальности, если она никогда не пересечется с нашей? Раз они параллельные…

— А вдруг пересекутся когда-нибудь? Как знать…

— И что будет тогда?

— Тогда все обнимут друг друга, как после долгой разлуки. И будут счастливы. А первые — вы с Карлушей.

Илья — совсем не такой, как Праматерь Всего Сущего. Он не требует историй о Карлуше в стиле «кино и немцы». Тех самых историй, где Карлуша предстает мелким склочником и вздорным капризулей; хитрецом, обвести которого вокруг пальца может даже ребенок; сильно пьющим аккордеонистом средней руки; авантюристом-неудачником, чьи затеи всегда обречены на провал. Напротив, Елизавета рассказывает Илье про совсем другого Карлушу — нежного, мягкого и немножко сентиментального («это наша фамильная черта»). И про то, как Карлуша однажды выходил чайку с перебитым крылом — и потом ныл, что не стоило бы брать птицу в дом, слишком много от нее дерьма и перьев, и что она, der Luder,[25] склевала корешки у трех томов Ромена Роллана. А также всячески поносил неблагодарность пернатой гадины, которая вылетела в открытое окно, не попрощавшись толком ни с кем из домашних. И еще про то, как однажды на улице он заступился за бомжа, над которым издевались какие-то подонки.

— С подонками все обошлось? — интересуется Илья.

— Бедняге Карлуше сломали два ребра, а бомж свалил под шумок — от греха подальше. На этом все и кончилось.

— Зря он вмешивался.

— Он всегда такой. Вообще-то, он не очень храбрый… Это наша фамильная черта… Потому и старается не влезать в сомнительные истории. Но если ему под хвост попадет волока — обязательно влезет. Невзирая на последствия. У него в результате этих последствий палец на ноге сломан и два шрама на голове.

Как раз под седым хохолком. На седой-седой макушке.

— Жаль, что я не был знаком с этим потрясающим человеком.

— И мне жаль, хотя он притащил бы сюда аккордеон и задалбывал бы тебя всякими песнями.

— «Полетом шмеля».

— «Полетом шмеля» в частности.

— «Всякий раз, когда я смотрю на тебя, мое сердце переполняет нежность».

— И ею тоже.

— Это не песня, Онокуни. Это то, что я сейчас чувствую.

Слова Ильи — полная неожиданность для Елизаветы. Гораздо большая, чем та, которая произошла с их руками, вложенными одна в другую: пальцы до сих пор сцеплены вместе и чувствуют себя прекрасно. Во всяком случае — Елизаветины.