Столетний старец, или Два Беренгельда - Оноре Бальзак

Но сквозь ночную мглу она ощущала грозящую ей опасность и, несмотря на обещание старца, чувствовала, что скоро страдания ее умножатся.

Через какое-то время[29] (а Марианина полностью утратила чувство времени) она увидела свет в себе самой, но в этот раз заря, занимавшаяся в ее душе, была бледной, подобно свету, исходящему из ночника, помещенного в вазу из алебастра. Тогда она пошла по подземелью теми же самыми галереями, где она только что шла вместе со старцем; шаги ее были совершенно беззвучны, своды не вторили им гулким эхом, и она напрасно ворошила ссыпанные в кучу кости, ожидая услышать уже знакомый сухой стук.

Мелькнувший вдалеке свет заставил ее бежать вперед с немыслимой скоростью, она услышала глухой шум, производимый множеством голосов, и помчалась туда, откуда доносились звуки, которые, как ей почудилось, стремительно приближались к ней.

Желая скорей достичь цели, она прильнула (чтобы исполниться сил) к тени Столетнего Старца; не видя и не слыша его, она тем не менее знала, что он был рядом. Почувствовав себя бестелесной и ощутив в себе неведомую энергию, подобную животной физической силе, она внезапно увидела картину, исторгнувшую из ее груди радостный вопль. Чтобы издать этот вскрик, Марианина употребила всю имевшуюся в ней силу, однако с губ ее не сорвалось ни единого звука, ни единого слова, и язык ее по-прежнему был прижат к нёбу, хотя ей казалось, что она заставила его двигаться.

Замеченными Марианиной людьми были генерал Беренгельд, Смельчак, трое солдат, Верино, Жюли и кучер Туллиуса: одни держали факелы, а другие, вооружившись кирками, пробивали дыру в полу дома Столетнего Старца.

— Веселей, друзья мои!.. — кричал Бютмель. — Подналяжем-ка на заступы да ударим посильнее! Генерал дает сто луи, если управимся за час.

— Двести!.. — воскликнул генерал. — И тридцать тысяч франков, если мы спасем Марианину.

Услышав эти слова, прибывший Верино наконец понял, что дочери его грозит страшная опасность, и, теряя сознание, упал на руки подхватившей его Жюли. Генерал, поглощенный единственной мыслью — поскорей найти Марианину, даже не заметил обморока почтенного старца. Схватив кирку, он принялся яростно долбить пол; увидев это, Смельчак, дернул себя за ус и недовольно проворчал:

— Ох, генерал, что только подумают солдаты!

— Марианина!.. Марианина!.. — отвечал Туллиус, со всей силы нанося удары по каменным плитам, от которых сотрясались все стены дома. — Мы должны найти хотя бы ее тело!

— Ах, отец мой умирает! — воскликнула Марианина своим нежным голосом. — Туллиус, ты роешь влево, а надо вправо, там нужно всего лишь приподнять большой камень… вот он!..

Особенность колдовского видения заключалась в том, что в эту минуту дочь Верино находилась в центре катакомб, а место, где происходили описанные выше события, было отделено от нее не менее чем шестьюдесятью футами земли. Она видела эту сцену вовсе не благодаря способностям своих глаз, но внутренним видением, из чего мы заключаем, что нам еще предстоит узнать, перемещалось ли изображение этой сцены, дабы возникнуть в ней самой, или же это она сама перенеслась к месту событий.

Наконец она добралась до своей цели; земная толща не стала ей преградой, и она беспрепятственно прошла сквозь нее. Крик радости, вырвавшийся у нее из груди, также не был услышан, как и все прочие ее призывы. Она запечатлела на лбу отца нежный поцелуй, но он даже не почувствовал его.

Напрасно повторяла она: «Здравствуй, Жюли!..» — напрасно заключала Беренгельда в объятия своей исполненной любви души: генерал продолжал наносить могучие удары по мраморным плитам. И тогда Марианина зарыдала горькими слезами, утирая их своими роскошными черными волосами.

— Ура! — воскликнул Смельчак. — Нашел! Генерал, вот камень, преграждающий нам вход.

Опечаленная Марианина не разделяла всеобщего восторга по поводу находки Смельчака; рыдая, она села подле своего дорогого Туллиуса и, завороженная, принялась наблюдать, как возлюбленный ее с жаром дробит огромные камни, вставшие у него на пути. Увидев скалу, обнаруженную Смельчаком, генерал побледнел: в сердце его пробудилась надежда; теперь каждый спасатель считал своим долгом попытаться раскрыть секрет высящейся перед ними преграды.

— Не может такого быть, генерал, — воскликнул Жак Бютмель, — чтобы мы не сумели взять штаб-квартиру старого разбойника.

— Где-то должен быть рычаг! — прошептал пришедший в сознание Верино. — Вряд ли эта махина сдвигается каким-либо иным способом.

— Вот он, вот он!.. — воскликнула Марианина, увидев спрятанную цепь, приводившую в движение скалу и тем самым открывавшую вход в подземный чертог старца; но сколько она ни тянула цепь, камень даже не пошелохнулся.

— К дьяволу рычаг! — отвечал Смельчак. Покопавшись в солдатских сумках, он извлек все имевшиеся там патроны, связал их вместе и с видимым усилием протиснул их под камень; затем он вытащил кремень, трубку и трут (вещи, с которыми он никогда не расставался) и, глядя на трех своих боевых товарищей, заявил:

— Вы, мои доблестные воины, останетесь со мной! А вы, генерал, вы, папаша Верино, и вы, хорошенькая плутовка, — обратился он по очереди к генералу, Верино и Жюли (заметим: при обращении к Беренгельду тон его был исполнен глубочайшей почтительности, но, говоря с Жюли, он даже дерзнул потрепать девушку за подбородок), — вы отправитесь на улицу, подальше от этого места! После взрыва, когда мы станем хозяевами положения, — пожалуйста, возвращайтесь! Вперед!.. Генерал, выводите штатских, сейчас маневрами командую я.

Те, на кого указал Смельчак, удалились, и бравый солдат остался с тремя своими товарищами. Высыпав порох и сделав пороховую дорожку достаточно длинной, он поджег его. Когда осели обломки взлетевшей на воздух скалы, Марианина, сидевшая как раз над местом взрыва, по-прежнему ничего не чувствовала; даже когда под ней вместо камня оказалась пустота, она не шелохнулась.

Все быстро вернулись осмотреть полученное отверстие. Понимая, что никто не видит ее, Марианина вновь зарыдала. Восторженные крики огласили своды подземелья. Увидев перед собой лестницу, Смельчак, забыв, что командование перешло к Беренгельду, издал боевой клич и устремился по ступеням; трое гренадеров последовали за ним.

— Вперед, к славе! — прозвучало во тьме. — Не отставать, и да здравствует император!.. Марокко.

Последнее добавление свидетельствовало о том, что благоразумие никогда не покидало Смельчака.

Недолго Марианина блуждала во тьме, пытаясь не упустить из виду дорогого ей человека. Постепенно картина перед ее глазами становилась все менее четкой и наконец растворилась вовсе. Позволив себе сравнить чувственное восприятие с работой мозга, осмелимся утверждать, что подобным образом разум наш теряет след воспоминаний о событиях давно прошедших…

Подобно Эвридике, бесплотной тенью выскользнувшей из объятий своего супруга, душа девушки, погрузившись во мрак, казалось, вернулась в ее прекрасное тело, покоившееся в страшном чертоге старца. В тот миг, когда Марианина уже больше ничего не видела, Столетний Старец отошел от нее, и она перестала ощущать прикосновение его ледяных рук.

Умерла ли Марианина? Существует ли по-прежнему Столетний Старец? Видел ли его кто-нибудь? Не выдумка ли весь этот рассказ, не бред ли больного воображения?..

На все эти вопросы издатель может ответить единственной фразой, которую, по мнению Сократа, произнести труднее всего: «Я не знаю».

Париж, 18 апреля 1820 года

ПРИМЕЧАНИЕ ИЗДАТЕЛЯ

Париж, 20 августа 1822 года

На этих страницах действительно изложено все, что мне удалось узнать о Столетнем Старце. Собрав все имеющиеся документы и составив на их основании единый рассказ, я долго не решался опубликовать его. Я чувствовал, что подобная развязка, в сущности ничего не объясняющая, никогда не удовлетворит любопытство тех, кто ищет в каждой книге действия, выстроенного по всем правилам драматического искусства, то есть непременно желают иметь свадьбу в пятом акте. Такие читатели никогда не подумают воздать должное автору за чувства, которые тот пробудил у них во время чтения, ибо они ни в грош не ставят собственные переживания, а удовольствие получают лишь тогда, когда им подсунут привычную игрушку в виде счастливого конца.

Прежде меня бы стали упрекать за неопределенность, царящую в последней главе, и — я уверен — не одна добрая душа была бы опечалена, предположив, что Марианине суждено умереть. Обнаружив же, что судьба Столетнего Старца также покрыта мраком неизвестности, многие наверняка бы не преминули высказать свое возмущение.