«Сивый мерин» - Андрей Мягков

Едва различимые, перекрываемые часовым маятником шаги проследовали в прихожую.

Щелчок выключателя.

Мягкий лязг импортного замка.

Входная дверь воспроизвела звук закрываемой дверцы дорогой иномарки.

И всё стихло.

Минут десять он добросовестно, до стона барабанных перепонок напрягал слух, затем ногой оттолкнул дверь, влетел в гостиную и держа оружие перед собой двумя руками, стал движущимся веером прицеливаться в воображаемого противника. Счастье в этот момент оказалось на его стороне — рядом не было ни Трусса, ни мудака Каждого — иначе ему потом долго пришлось бы находиться в шкуре муровского посмешища.

Чёрная дамская сумочка, слегка изменив положение, по-прежнему в гордом одиночестве возлежала на столе…

…слегка изменив положение…

…изменив положение…

И по-прежнему её содержимое не отличалось оригинальностью: полупустой флакон «Шанели», кружевной платочек, маникюрный набор, миниатюрная записная книжка…

Пол неожиданно качнулся, стол накренило и он поплыл на Мерина своей выпавшей из фокуса пёстрой бесформенностью. Держаться было не за что, Мерин похватал перед собой воздух и чуть не рухнул на ковёр. На какой-то миг ему показалось, что он теряет сознание. Ощущение себя исчезло, его вдруг не стало.

Правая рука суставным скрежетом сжимала небольшую, до половины наполненную прозрачной жидкостью тёмного стекла склянку с притёртой пробкой.

Некоторое время Мерин находился в состоянии неподвижного оцепенения, шум улицы, заоконный солнечный свет — всё вдруг замерло и погасло. В наступившей тишине, попадая в такт височных ударов, тупо долбили отдалённые звуки часового маятника.

Неожиданный отчётливый скрип, донёсшийся из соседней комнаты, показался настолько неправдоподобным и неуместным, что подумалось, у страха уши велики — слуховая галлюцинация.

Когда через секунду звук повторился — сомнений не осталось: в спальной комнате кто-то испытывал на прочность видавшие виды и, видимо, отслужившие своё матрасные пружины.

Не медля более ни секунды, стараясь быть неслышимым, Мерин пересёк гостиную, надавил на массивную медную ручку и толкнул дверь.

На широкой двуспальной кровати, беспомощно свесив руки и испуганно глядя перед собой, сидел пожилой сгорбленный человек с изуродованным одутловатым лицом.

Трусс вернулся в кабинет, неспешно закурил, глянул на бескровное лицо посетительницы.

Время шло, а ситуация, в которую загнал его Мерин, не прояснялась. Мало того, что глаз продолжал оплывать, он уже плохо видел, всё лицо болело и по своей бесформенной округлости постепенно начинало напоминать не лицо вовсе, а страшно подумать — что; мало того, что теперь минимум неделю, если не весь месяц, он обречён являть себя объектом насмешек, издёвок, и вынужден будет выслушивать наглые соболезнования сотрудников, так ещё эта полная неизвестность с меринской заложницей, что б ей век не видеть свободы. А что прикажете делать с этой нимфой? Отпускать нельзя, пока не объявился Сивый, это понятно… А чем занять, чтобы дама не соскучилась? Будь здесь двуспальный диван — какие вопросы, а так…

Трусс заметно нервничал, хотя внешне это никак не проявлялось. Напротив, не знавшие его могли подумать, что майор пребывает в прекрасном расположении духа: он с удовольствием острил, громко реагировал на свои шутки, был галантен и предупредительно вежлив.

— Простите великодушно, вместо пяти отсутствовал добрых пятнадцать. То ли часы спешат, то ли я опаздываю. — Он беспричинно хохотнул. — Не скучали? А кофе так и не принесли? Ну это уже ни в какие ворота. Лично предупредил. Вот извольте с таким контингентом. Один момент.

Он несколько раз прокрутил диск местного телефона.

— Элеонора Меликовна? Голубушка, Трусс беспокоит. Мне два кофе, пожалуйста, и покрепче. Нет, нет, арабики не надо, колумбийский смешайте с новозеландским и чуть-чуть кенийского сырца…

— Не надо, не утруждайте себя.

Реплика Нестеровой прозвучала негромко, с плохо скрытой ненавистью. Трусс прикрыл трубку ладошкой.

— Что вы, не расслышал? Вспомнили адресок?

Вера искренне удивилась.

— Какой адресок?

— А «бомжа» вашего.

— Какого «бомжа»?

— Ту-турова.

— Кого?!

— Так друга детства.

— Вы хотите сказать — Турова?

— Именно, его.

— Не помню, мы давно не виделись.

— И как давно, если не секрет?

— С детства.

— И с тех пор вы не общались?

— Нет.

— С детства, ага, понятно.

Трусс на короткое время замолчал, с головой ушёл в загибание пальцев. Потом недоумённо взглянул на собеседницу.

— Вы, простите за нескромность, какими годами окончание своего детского возраста определяете?

Вера натужно молчала.

— Хорошо, поставим вопрос по-другому: когда вы почувствовали, что детство счастливое ваше неумолимо переходит в отрочество? Не помните. Ну ничего, не страшно. Я попробую предположить, не без риска, правда, вас обидеть, но говорю заранее: неумышленно. Детство у «хомо сапиенс», как правило, заканчивается лет эдак в 9-12, а вам теперь… — он невинно улыбнулся, — я смотрел ваши документы, поэтому, от тридцати одного отнять двенадцать — получается ровно девятнадцать. Правильно?

Ответа не последовало.

— Правильно, правильно. Не сомневайтесь. И вы, Вера Артемьевна, хотите нас уверить, что после девятнадцатилетней разлуки друг вашего далёкого детства, едва узнав о пожаре в доме на Шмитовском незнакомого ему человека бросился к телефону, чтобы первым сообщить вам об этом? Ах как жаль, что между вашим представлением об умственных способностях представителей правоохранительных органов и действительностью лежит такая непреодолимая пропасть. Так не хотите кофе? Жаль, отличный напиток. Элеонора Меликовна, — он заговорил в телефонную трубку, которую всё это время держал в руке, — Элеонорочка Меликовна, виноват, отбой с кофейком, у нас изменились планы.

Он откинулся на стуле, заложил руки за голову.

— Что же мы так непостоянны в своих желаниях, а? То хотим, то не хотим. Или это прерогатива всех женщин?

Вера молчала. Трусс поспешил истолковать её молчание по своему усмотрению.

— Слово «прерогатива» означает исключительное право кого-либо на что-либо…

— Что тебе от меня надо? — На следователя смотрели уродливые белёсые глаза.

— Во-оо-ооо-от, это-то мне и надо. — Трусс не смог сдержать радости. — Именно это, Вера Артемьевна. Мне нужна вы подлинная, какая вы есть на самом деле. А то пыжите из себя голубую кровь, а она у вас, извините, совсем другого цвета. Помните, как у поэта: «…и вы не смоете всей вашей чёрной кровью поэта праведную кровь». Не помните?

— Неужели ты думаешь, что тебе всё это сойдёт с рук, подонок?

Анатолий Борисович выдержал паузу и недобро улыбнулся.

— С рук мне, деточка, сойдёт всё, будьте уверены. — Он добился от собеседницы желаемого проявления и резко сменил балаганный тон. — Я занимаюсь раскрытием убийства ни в чём не повинной молодой женщины, а вы мне помогаете, мягко говоря, не в достаточной степени, если не сказать определённее — не помогаете. И это удивляет и настораживает. В ваших же интересах озаботиться пониманием серьёзности ситуации: вы приглашены для дачи показаний по уголовному делу пока в качестве свидетеля. Пока. У нас к вам несколько конкретных вопросов, от ответов на которые будет зависеть степень необходимости переквалификации вашего вызова на Петровку в качестве подозреваемой. И потрудитесь при этом в ваших ответах соблюдать выражения, приличествующие в добропорядочном обществе, они, за малым исключением, ненамного отличаются от общепринятых милицейских.

Анатолий Борисович достал из мятой пачки сигарету, щёлкнул зажигалкой, глубоко затянулся.

— Итак, вопрос первый: имя, фамилия и адрес вашего друга детства. — И поскольку Вера молчала, он продолжил. — Я жду. Поймите, вы играете с огнём.

Повисшая напряжённость достигла степени перетянутой струны, казалось — тронь колок и она со звоном разорвётся, поэтому, когда труссовский мобильный телефон заявил о себе неожиданной трелью, оба вздрогнули.

— Следователь Трусс.

Следующие по меньшей мере минут семь в кабинете висела зловещая тишина, изредка прерываемая не отличающимися разнообразием труссовскими междометиями: «да», «ну», «ну», «да»…

Затем Анатолий Борисович в сердцах захлопнул мобильник, швырнул его на стол и поднялся. Заговорил негромко:

— Дайте ваш пропуск, я его подпишу. Вы свободны.

Вера оживала медленно, как боксёр после тяжёлого нокдауна: сначала вернулась лёгкая загарность лица, затем глаза обрели осмысленное выражение и только после этого руки замелькали привычной подвижностью. Она достала из сумочки мятую бумажку, бросила на стол.