Железный тюльпан - Елена Крюкова

И это я тоже чувствовала — без горы доказательств, без всего нагромождения улик, которые нужны профессиональному сыщику.

«Вольво» проскользнула по вечернему Садовому кольцу мимо светящейся синей рекламы магазина «Reebock», мимо американского посольства. Прощай, Америка, о… где я не буду никогда… ах, шарабан мой, американка…

Вперед. Я гнала машину по Садовому вперед. Слава богу, пробок нет. До Комсомольской площади я доберусь быстро. До Рязанского переулка — тем более.

Бамбуковые трубки. Они лежат на столе.

И горит, горит белое пламя спиртовки.

— Мы не будем больше курить опий, Канат. Я пьяна от тебя.

— Я тоже, счастье мое.

Серебристый железный тюльпан с двери гаража отсвечивает ледяно, будто фирновый скол. От него становится холодно. Она раздувает ноздри. Из открытой металлической коробочки доносится дурманный запах опия.

— Кури, если хочешь.

— Не хочу. Ни водки, ни опия, ни еды, ни питья. Ни мыслей. Ни чувств. Ничего. Хочу только тебя. Чувствую только тебя.

Они поднесли друг другу себя, как подносят огонь к сухому дереву. Так осторожно, затаив дыхание, подносят кусок зверю, пытаясь его приручить. Так мать подносит ребенка к груди. Так подносят кружку с водой тяжко больному. Жаждущему, кто долгое время промучился под палящим солнцем в пустыне, в широкой степи, и хочет пить.

Они с трудом оторвались друг от друга.

— Я пью тебя. Я выпью тебя до дна.

Губы, глаза, руки, тела, снова губы. Ребра накладываются на ребра. Ладони влепляются в ладони. Вся любовь — это когда одна жизнь накладывается на другую, влепляется, врезается. И не отодрать. Только с кровью, с мясом.

— Милый. Родной. — Она чувствует, как вся тает под ним, превращается в воск, в льющийся в тигле металл. Из нее сейчас можно ковать все что угодно. Она готова к новой жизни. К новой форме. К новому, неизвестному ей воплощению. — У меня теперь есть оружие. Пистолет. Его зовут «Титаник». Так смешно. Мы можем отважиться. Давай их всех перестреляем к чертовой матери. Слышишь, мы можем прорвать кольцо. Я в кольце. Меня загнали. Они все загнали меня. Горбушко. Зубрик. Бахыт. Игнат. Рита.

Она почувствовала, как все его худое горячее смуглое тело, лежащее на ней, напряглось, отвердело, сделалось железным. Не хуже того Тюльпана, что лежал рядом с пистолетом у нее в вечной ее, черной кожаной сумке. Еще сумке рыжей Джой — не Любы Башкирцевой.

— Рита?.. Рита?.. Кто такая Рита?.. Ты ничего мне не говорила ни о какой Рите…

Спиртовка горела. Белое пламя возносилось вверх острым монгольским коротким кинжалом. Такой носил на поясе Чингис-хан.

Его тело стало твердым, железным, железными стали ноги и руки, обнимающие меня. Его всего скрутило, когда я произнесла это имя — Рита. Может быть, так звали его возлюбленную. Может быть, так звали его… жену?..

— Рита… Кто такая Рита, Алла?..

— Канат… Канат… Канат!.. Кто убил Любу?! Кто убил Любу?! Кто?!

Он закрыл мне рот горячим ртом. Рот накладывается на рот. Плечи влипают в плечи. Сердце врастает в сердце. Жизнь намертво, как лепестки железного цветка в тайные пазы, как нож — в обнаженное тело входит в жизнь.

— Костяшки гремят, дорогая. Я щелкаю счетами. Два дня.

— Я умею считать, сволочь.

— За «сволочь» вы, дорогая, получите еще дополнительных десять лет. Без права переписки, ха-ха-ха. Через два дня мы с вами встречаемся. Где вы предпочитаете? У меня дома?.. Чай, кофе, кофе гляссе?.. Или чего покрепче вмазать?.. Вмажем, если дама захочет…

— У меня на «Карнавале», сво… Павел, дорогой. Я буду рада тебя видеть, подонок. Я собрала материалы. Я назову тебе имя.

— С доказательствами? Предупреждаю, без доказательств я материалы не приму. Мне не нужны ваши фантазии. Сальвадор Дали тоже фантазировал. Женщине полезней всего фантазировать в постели. В делах надо быть холодным и трезвым аналитиком.

— Ты придешь?

— Я приду. За «подонка» я накину вам еще немного. Не поскуплюсь.

— Инка, Инка, Инка!.. Спаси меня, Инка… Мне холодно… Мне жутко…

— Джой, ты что это, мать, надралась?..

Серебро прижимала меня к себе вот уж воистину как мать. Ее светлые волосы щекотали мне шею. Я обхватывала ее руками изо всех сил. Я ревела у нее на груди, как ревела на руках у матери в детстве, на станции Козулька. Перед Канатом я так плакать не могла.

— Ну брось, мать, ты совсем у меня плохая стала… Вся страна на тебя пялится, мать, ты ж все время должна быть как огурчик, а ты…

— Как помидорчик, Серебро, как помидорчи-и-и-ик!..

Я не могла остановиться. Слезы хлестали из меня потоком. Ливень слез. Водопад.

Истерика. Это была обычная истерика. Все напряжение, весь страх, скопившийся внутри меня, сейчас бурно, дико, взахлеб вырывался наружу.

— Ну прекрати…

— Я не могу остановиться-а-а-а-а!..

Серебро подхватила меня, прижала к груди. Доволокла до моего дивана, на котором… Москва. Моя Москва. Вот она, твоя Москва. Лучше не вспоминать. Лучше плюнуть на этот диван. На всю эту мою прежнюю жизнь. Наломала тебя жизнь, наломала, Аллочка. Лучше б остаться на веки вечные на красноярской станции Козулька, копаться в огороде, разводить коз, доставать для печки асбестовую трубу вместо железной.

Я билась, заходилась в рыданиях. Инна прижимала мою голову к своей. Я вырывалась. Огромные, как море, судороги колыхали меня. Еще немного — и меня вывернет наизнанку, как чулок.

— Стоп, что же делать… Ну не плачь же, погоди!..

Серебро оставила меня, бросилась к шкафу, рылась в поисках аптечки.

— Я-то здоровячка, я никогда не пользуюсь лекарствами… Ты вроде тоже всегда крепкая была, сибирячка… Единственное, чего мы всегда боялись, это, мать, сифилиса и СПИДа, а всего остального…

Она уже сидела на корточках перед диваном, где я корчилась, и накапывала мне в рюмку каких-то пахучих капель.

— Господи, мать!.. Я никогда не видала, чтобы люди так ревели!

Я, всхлипывая, стуча зубами о край рюмки, выпила лекарство.

— Щас отпустит… Ну ты даешь… Стряслось что? Нет, не говори. Если тяжело, не говори! Я тут тоже тебе сказать кое-что хотела, мать… Важное… Касающееся тебя прямым ходом… Но пока погожу… Пока ты не успокоишься… Давай, еще глотни, вот так…

Она влила в меня еще полрюмки вонючих капель, и рыдания вправду начали отступать. Еще немного — и я, только крупно вздрагивая, лежала, как плашка, на диване, лицом вверх, а Серебро, по-прежнему сидя на корточках у моего изголовья, гладила меня по щекам, глядя на меня соболезнующе, жалостливо.

— Э-э-э, распустила нервишки… дорого дается житуха звезды, так?..

— Дорого, Инка… никаких баков, гринов, роскошных хором и тачек даром не надо… больше не могу…

— Ничего не случилось? — Серебро как-то уж слишком обеспокоенно уставилась на меня. — Точно ничего?

Я помотала гудевшей головой. Опухшее от рыданий лицо горело, как поджаренное на сковородке.

— Врешь, мать… Ой как врешь, — весело сказала Серебро. — По морде вижу — случилось. Ну, а я тебе маслица в огонь подолью. Предупрежу я тебя. Я просто обязана тебя предупредить. Так, все, успокоилась? Биться в падучей больше не будешь?

От капель меня клонило в сон. Распухшими губами я прошептала:

— Не буду… Говори…

Инка придвинулась ко мне. Я скосила глаза и увидела, какая бледная вдруг стала у нее мордашка, как кровь зримо отлила от щек.

— Слушай, мать. Я тут случайно подслушала один разговорец. В нашей рок-тусовке, на хате у Лехи Красного. Это тебя касается. Один такой клевый парень с клевой девочкой беседу вели. А там такая ночная толкучка была, танцульки, потом Леха решил небольшую ширялку устроить, для полного кайфа. Ну, я просто дрыхнуть уже до полусмерти хотела, да предыдущую ночь тут у тебя с клиентами пахала, и свалилась, как сноп… а они, видно, думали, что я ширнулась и уснула после улета, и говорили, не стеснялись… Я рядом лежала, прямо рядом, все до слова слышала… Они, парень с девкой, между прочим…

Что там произошло между прочим и о чем таком важном для меня болтали тусовочные Инкины мальчик с девочкой, я не успела узнать. В дверь затарахтели, будто в доме начался пожар. Истошный женский голос в коридоре столешниковской коммуналки возопил:

— Соседи! А соседи! Девчонки! Умерли все тут, что ли! Спасите! Помогите! Убивают! А-а-а-а!

— Черт, — покривилась Серебро, — опять. Опять эта бодяга. Соседи воюют. Мужик, что ни вечер, бабу свою бьет. Если бьет — значит, любит. Не понимаю, зачем люди живут семьями, женятся, выходят замуж. Человек должен жить один, независимо. Пойду помогу ребятам. Помирю их, чудаков. Ты полежи пока, подожди меня. Отдохни.