Сонник Инверсанта - Андрей Щупов

— Видел, видел твои шпаргалки, — я улыбнулся. — Приятно, когда молодежь учится. Пусть даже со шпаргалками. И тошно, когда зарабатывает. То есть, наверное, правильно и объяснимо, но все равно тошно. Молодость для того и дана — чтобы любить и удивляться. А зарабатывающий мало чему удивляется. Он начинает познавать изнанку труда и цену всему сущему. Ну, а со знанием приходит цинизм… Ты где учишься?

— В медицинском.

— А как звать?

— Клава.

— Экзамены на носу, Клава?

— Ага, — она смущенно кивнула. Мне захотелось посочувствовать ей, сказать что-нибудь ободряющее, припомнить из собственной институтской жизни десяток-другой поучительных историй. Очень уж просто она на все отвечала, очень уж мило улыбалась. Неиспорченного человека сразу видно — по одной-единственной улыбке. За эту самую улыбку и полюбить можно… Мельком я даже подумал, что лучше оставили бы на посту ту прежнюю дамочку. Женщины-вамп — существа, конечно, опасные, но все же не опаснее противопехотной мины. На нее еще надобно наступить — на эту самую мину. Здесь же все представлялось зыбким и неустойчивым с самого начала. Поскольку трудно пройти мимо хорошего человека — да еще с зелеными глазами. И с сердцем что-то такое начинает твориться, и с голосом… Тем не менее, я сделал над собой усилие и прошел мимо.

— Что ж, Клавдия, желаю удачи!

— Спасибо…

Я напряг мышцы шеи, чтобы не оборачиваться, но все же обернулся. Она смотрела мне вслед и весело моргала, а за ее стулом обомлевшим сусликом красовался Осип. Этот басовитый сердцеед пройти мимо не сумел. Я не стал его окликать, — не нянька же я ему, в конце концов. Жаль, конечно, если спугнет девочку, но, может, и обойдется.

Должно быть, кризис окончательно миновал. Ломающая боль наконец-то оставила меня, и в этот же день я впервые ощутил в теле некое весеннее пробуждение. Словно встрепенулось от спячки живое естество, а, встрепенувшись, потребовало своей законной энергии.

Помимо фруктов я впервые с аппетитом навернул тарелку гречневой каши, запил ее стаканом кефира, без отвращения взглянул на грибной суп. Основной жизненный принцип — суров. Все, чего хочешь, в принципе достижимо. Главное — хотеть. Хотеть — значит, мочь, и наоборот. Другое дело, если не хочешь. Ничего и никого. Тогда действительно беда и сплошная жизненная фрустрация.

Чтобы жить, нужно напрягаться. Каждый день вырубать в скалах свою лестницу — ступеньку за ступенькой, даже если не знаешь — куда ты лезешь и зачем. Потому как есть шанс, что осмысление придет позже. Все равно как аппетит во время еды. Важно только не стоять на месте. Вот и я без малого за неделю освободился от зависимости хроника. Мышцы еще трепало неприятной дрожью, но в целом я был уже прежним здоровым человеком — дышал без сипа и без особого напряжения пробегал вокруг пансионата дюжину-другую кругов. Был бы здесь какой-нибудь пруд, наверняка бы, рискнул окунуться. Впрочем, для тренировок хватало и территории пансионата. Он занимал окружность диаметром шагов в триста, и день за днем я исследовал его с интересом семилетнего ребенка. Скучать здесь было нелепо уже хотя бы потому, что живности хватало. Несколько сотен берез, пара десятков вполне годных на корабельные мачты сосен, два муравейника и тройка непуганых дятлов. Белку видел только однажды, зато периодически наблюдал чистящего клюв на крыше нашего пансионата некого залетного хищника — не то ястреба, не то коршуна. Я готов был глядеть на него часами, но так долго он не позировал. А птичка была действительно колоритной. На строгую головенку ее так и просилась корона — та самая, которую собирались напялить на мой собственный шарабан. В каком-то смысле я уподобился первооткрывателю, рассматривая мир глазами новорожденного, видя то, чего давно уже не замечал. Верно говорят, люди однажды фотографируют окружающий мир и больше никогда уже не видят. Предпочитают довольствоваться фотографией в голове. Довольно шатко, зато налицо отчетливая экономия. Памяти, нейронов и всего прочего…

Как бы то ни было, но я продолжал накручивать круги, с бега переходя на шаг, изредка присаживаясь на деревянную лавочку передохнуть. Здешняя тишина пьянила. Я пил ее, словно кисель или ряженку, смаковал маленькими глотками. Людей, что, выезжая на драндулетах в леса, первым делом спешат задействовать салонное радио или включают на вечный реверс магнитофонные ленты, я никогда не понимал. Тихонечко даже презирал. Потому как тишина для меня действительно была категорией особой — почти святой. Ну, не любил я, когда на нее покушались, когда электроваттами глушили хирургическую работу дятлов, пение пичуг и стрекот насекомых. Это было почти то же самое, что плевать в ручьи и колодцы.

Смутно я догадывался, что все происходило от того, что люди не умели думать. Думается всегда лучше в тишине, но если не думаешь, проще уживаться с шумом и гамом. Для появления любой даже самой малой мысли человеку необходим внутренний вакуум. Именно он рождает потребность заполнения. Тысячу раз говорено: природа не терпит пустоты. Вот и прорежется на голом месте зубчатый листик, вылупиться птенец, проклюнется корешок, в котором с изумлением вы опознаете свое самостийное. Процесс нарождения мысли — так же азартен и интересен, как всякое иное увлечение. Человек, хоть раз выигравший по-крупному на скачках, рискует превратиться в игромана, и тот, кто хотя бы однажды ощутил в себе самостоятельного мыслителя, тоже навряд ли откажется от удовольствия думать. Мало кто из властителей, ощутив на вкус абсолютную власть, отказывался от нее по доброй воле. Окружившие Наполеона в четырнадцатом году войска коалиции предлагали ему Францию в ее естественных границах, но он отказался. Ему по-прежнему нужен был весь мир. Отступающему Гитлеру в сорок третьем Сталин посылал людей с аналогичными предложениями, но фюрер, жить которому оставалось менее двух лет, также отказался. С тем же фанатичным упорством рвался вперед молоденький Македонский. Повелевать малой толикой мира всем этим воителям казалось уже неинтересно. Их внутренние паразиты желали большего. И оттого грозные полководцы остались всего лишь людьми, привыкшими повелевать племенами, государствами и нациями, но только не собственными мыслями. Потому и нельзя было именовать их властителями дум. Потому и блекнет их слава перед величием Аристотеля, Сократа и Вергилия. А ведь все мы способны быть властителями дум. Надобно только их иметь — эти самые думы, вкусить прелести манипулирования невысказанными словами. Но это искусство приходит только вместе с молчанием, и этим талантом наделяет исключительно Тишина.

Я вспомнил один из своих давних рассказов, в котором человек ежедневно садился за стол и писал письма своему мозгу. Он называл его не иначе как «Ваше Сиятельство» и сообщал о всем праведном и неправедном, наблюдаемом вокруг, рассказывал о своем непонимании людей — даже самых близких, спрашивал, почему результат еще не есть цель, и почему наделенный даром перевоплощения способен убивать столь же легко, как «ненаделенный». Все письма мой герой аккуратно подшивал в стопку и выкладывал на краешек стола. На утро ответы приходили сами собой, словно некто под черепной коробкой, получив письма, за ночь обдумывал вопросы и делал необходимые выводы.

Странный это был рассказ. Впрочем, как все мои рассказы, зачастую не имеющие ни сюжета, ни толкового финала. Я просто не знал, о чем хотел поведать самому себе. Вполне возможно, это было чем-то вроде тех бесконечных писем, которые кропал мой герой. Не помогали даже краткосрочные голодовки, к которым я также прибегал не столько ради здоровья, сколько для ясности ума. Голова действительно становилась более свежей, на ум приходили оригинальные идеи, однако писать лучше у меня не получалось. Можно было, конечно, ознакомиться со «здешними» моими шедеврами — теми самыми, о которых поминал главный администратор клиники, но какими бы они ни были, уж я-то точно знал, что к их созданию не был причастен ни сном, ни духом…

В голове звонко щелкнула незримая кнопка, и сам собой забубнил замогильный голосок Томаса Мора: «Живя далеко от моря и будучи почти со всех сторон окружены горами, они довольствуются плодами своей земли, отнюдь ни в чем не скупой, и сами не часто посещают других, не часто и посещаются…»

Забавным типчиком был этот Томас Мор! Наверняка имел проблемы с женщинами, страдал от гнилых зубов и несварение желудка, терпеть не мог «Биттлз» или что там у них было в те времена? А друзей, как пить дать, не имел вовсе, зато и мечтать умел иступлено, с верой, достойной самого оголтелого фанатика. Так или иначе, но этот текст он писал точно под меня. Живя в пансионате, я также никем не посещался, не посещал и других. Исключение составлял Осип, но он являлся частью меня, а следовательно и в расчет его брать было некорректно. В бреду люди не страдают от одиночества, но сейчас бред схлынул, галлюцинации миновали. Я был одинок, как никогда.