Дочь палача и театр смерти - Оливер Пётч

– Этим делом давно следовало заняться духовным властям! – прошипел аббат. – Уж после землетрясения-то должно быть ясно, что Господь нас карает! Нам не следовало затевать мистерию раньше срока. Теперь спасти нас может только вера. – Он злорадно улыбнулся: – Твой хозяин, секретарь из Шонгау, похоже, все равно уже не справляется. Я напишу в Мюнхен письмо, чтобы расследование вновь передали правосудию Этталя. Да, кстати… – Аббат помедлил, словно бы только теперь вспомнил о каком-то пустяке. – Секретарь тебя уже дожидается. Как говорят, он не в особом восторге от своего палача.

Куизль наморщил лоб и огляделся. Великолепный конь Лехнера стоял привязанный возле конюшни, но самого секретаря нигде не было видно.

– Где он сейчас?

Аббат указал рукой в сторону гор позади монастыря:

– Отправился прогуляться по крестному пути. Тебе следует разыскать его, немедля. Проваливай, мне нужно помолиться обо всех заблудших душах этой долины. И о твоей тоже.

Бенедикт Эккарт зашагал прочь, оставив Куизля стоять в недоумении. Своим известием аббат сбил его с толку. Почему, черт возьми, Лехнер ждал его не в монастыре, а где-то в горах? Что ж, ответить на этот вопрос сможет, наверное, только он, секретарь. Поэтому Якоб прошел через боковую калитку, которая вывела его за монастырь. Оттуда вилась тропа – сначала по полям и горным лугам, а потом вдоль ручья и уводила в монастырский лес. Через равные промежутки палачу попадались кресты, символизирующие этапы восхождения Христа на Голгофу, начиная с приговора Понтия Пилата и заканчивая распятием. Куизль невольно вспомнил о троих умерших, которые играли в постановке.

«Кто будет следующим? – думал он, вышагивая по крутому склону. – Матфей, Иоанн или же сам Петр?»

Лоб у палача покрылся испариной. Склон был не то чтобы сильно крутой, но вечер стоял теплый, и Якоб так и не снял плаща. Он бы сбросил его, но не хотелось представать перед Лехнером в потной рубахе, как какой-нибудь крестьянин. Он, черт возьми, палач! И не привык подниматься по каким-то крестным путям только потому, что этого захотелось власть имущим.

Пора уходить на покой…

Куизль прошел с четверть мили, после чего тропа вынырнула из леса и окончилась на возвышенности позади монастыря. Последний поминальный столб символизировал Голгофу с тремя крестами. Рядом стояла скамейка, и на ней в полном умиротворении сидел Иоганн Лехнер. Он был один. Сидел, закрыв глаза и вытянув ноги, и наслаждался послеполуденным солнцем.

– Заставляешь ждать, палач, – произнес он с закрытыми глазами.

– Я человек простой, у меня нет коня или кареты. Времени на дорогу уходит побольше, – проворчал в ответ Куизль и грязным рукавом вытер пот со лба. – Зато я, пока поднимался, у каждого креста молился за здравие господина секретаря.

Лехнер тихо рассмеялся:

– И пошутить ты, конечно, не дурак… Что ж, возможно, при твоем ремесле иначе и нельзя. – Он кивнул на скамейку: – Присаживайся.

Якоб опустился на скамейку – и какое-то время это были два пожилых человека, присевшие отдохнуть в горах и погреться на солнце. Они молча смотрели вниз, на монастырь, что ютился в окружении цветущих лугов и гор. Вид был до того захватывающий, что Куизль на краткий миг позабыл, для чего сюда явился.

– Приятное местечко, – произнес Лехнер спустя какое-то время. – Так здесь тихо и, главное, уединенно… И никого поблизости, кто бы мог подслушать.

– А нам есть от кого таиться? – спросил Куизль.

Секретарь улыбнулся:

– Если я и усвоил что-то за последние дни, так это то, что в этой проклятой долине никому нельзя доверять. Ни аббату, ни судье, и уж тем более этому строптивому народцу, для которого, похоже, не существует никаких законов и правил. – Впервые за это время Лехнер взглянул на Куизля. – В особенности это касается тесных, пропахших сыростью часовен, где невозможно поговорить с глазу на глаз. Итак, что тебе удалось выяснить, палач?

Куизль застыл в недоумении. Он приготовился выслушать крепкую отповедь, потому что затеял расследование, не оповестив перед этим Лехнера. Но, очевидно, приступ гнева в часовне был притворным.

Лехнер подмигнул ему, словно бы прочел его мысли.

– Ты – моя ищейка, палач, – сказал он. – Я пустил тебя по следу. Но никто не должен знать, что именно я спустил тебя с поводка. А теперь выкладывай.

Якоб прокашлялся.

– Зайлер повесился сам, в этом нет ничего загадочного. Хотя и у него в кармане нашелся тот фарисей. И полагаю, что Франц Вюрмзеер тоже получил такую фигурку.

Палач рассказал Лехнеру о том, как быстро Вюрмзеер разглядел фигурку в сумрачном свете. О переломленной щепке, найденной в кармане Зайлера, он упоминать не стал, хотя и на этот счет у него уже имелись кое-какие мысли.

Когда он закончил, Лехнер одобрительно кивнул:

– Хорошая работа, палач. Все сходится с моими собственными догадками.

– Зайлер получил фигурку, потому что она должна о чем-то ему напомнить, – произнес Куизль задумчиво. – А вслед за этим он вешается. Только вот почему? С чего бы ему убивать себя из-за какой-то фигурки? Должно быть, это связано как-то с алчностью и лицемерием.

– Хм, Ксавер, вероятно, смог бы объяснить нам это… Но он, к сожалению, сбежал.

Лехнер снова закрыл глаза, словно нежился на солнце.

– Значит, Вюрмзеер, – проговорил он затем. – Вот ведь как выходит… Ты мне очень помог.

– Это еще не всё, – добавил Куизль. – Симон тоже видел кое-что странное.

Он рассказал о детских останках, черном всаднике и кругах из камешков. Услышав про круги, Лехнер вдруг насторожился и резко выпрямился, словно ужаленный.

– Где Симон видел эти круги? – спросил он быстро.

– Вроде бы на старом тракте недалеко от Унтераммергау, потом у Меченой скалы и Жертвенного холма.

– Три, – задумчиво пробормотал Лехнер и спросил с нажимом: – Вы говорили об этом с кем-то еще?

Куизль помотал головой:

– Кажется, нет.

Он не стал говорить, что Петер, по всей вероятности, уже рассказал обо всем ребятам. И Георг Кайзер скорее всего уже знал об этом.

Лехнер смерил Якоба суровым взглядом. Лицо его вдруг расслабилось, он был теперь очень сосредоточен.

– Послушай, мне бы хотелось, чтобы вы – ты и цирюльник – больше не вмешивались в это дело. Можешь отправляться домой, мне здесь ты больше не нужен.

– То есть как? – спросил Куизль; ему казалось, он ослышался.

– Я сказал, можешь возвращаться в Шонгау, пока не поднял лишнего шума. Ты мне очень помог, благодарю.

– Но…

– Ты свободен. – Лехнер нетерпеливо махнул рукой: – И оставь меня ненадолго одного. Мне нужно поразмыслить.

– Мне тоже, – хмуро ответил палач. – О том о сем… В особенности об ищейке, которую спустили с поводка, – добавил он тихо.

Якоб поднялся со скамейки и стал спускаться обратно к монастырю. От злости он даже забыл попрощаться с секретарем.

Но Иоганн Лехнер уже закрыл глаза и сидел, словно вслушивался в игравшую для него одного мелодию.

Магдалена была мертва.

Она лежала, холодная, в пропахшем сыростью гробу, ее руки и ноги окоченели, кто-то положил ей на глаза монеты в уплату за переправу на тот свет. Она ощущала прохладу металла, тяжело давящего на веки. Откуда-то издалека, приглушенные сквозь крышку гроба, доносились печальные и низкие голоса. Хор. Люди отпевали ее грешную душу. Магдалена заплакала бы, но она была мертва.

Внезапно послышался плеск, и в следующий миг по ногам ударила сырость.

«Вода! – пронзила ее мысль. – Вода!»

Гроб наполнялся холодной, темной водой. Она медленно поднималась к бедрам, плечам и наконец-то захлестнула лицо, стала душить. Магдалена пыталась высунуть голову из воды, вдохнуть. Но, сколько она ни силилась, всякий раз ударялась о крышку гроба. Остался лишь крошечный зазор, наполненный драгоценным воздухом. Но вскоре не осталось даже его. Вода натекла в нос и в рот, хлынула в горло. Вкус был солоноватый, как у…

Как у крови?

Магдалена пыталась закричать, но в горло беспрестанно лилась солоноватая жидкость.

Она тонула в собственной крови.

– Вода, вода! – хрипела Магдалена.

На лоб легла теплая ладонь, успокоила.

– Все будет хорошо, – произнес низкий, приглушенный голос. – Господь с тобою.

Магдалена вдруг почувствовала на губах что-то теплое. Оно, как и во сне, было с соленым привкусом. Магдалена закашлялась и выплюнула.

– Жаль ведь хорошей каши, – проворчал кто-то. – Засыпай, дитя. Сон сейчас – лучшее лекарство.

– Барбара… – забормотала Магдалена. – Хозяин… Мне… мне… нужно в Обераммергау…

– Тебе нужно спать и выздоравливать.

Снова на потный лоб легла чья-то ладонь, кто-то мягко произнес несколько слов на латыни, словно молитву. В нос ударил сладкий аромат курящихся трав, и по телу разлилась усталость.

– Спи, дитя.

На губах еще оставался солоноватый привкус от жидкости, которой напоил ее незнакомец. Солоноватый, как у крови, которая захлестнула ее во сне. Прежде чем вновь провалиться в забытье, Магдалена четко осознала, что этот сон имеет какое-то значение, о чем-то говорит.