Соучастник - Дёрдь Конрад

Небольшой перерыв; вернемся ненадолго к своей человеческой сущности. «Слушай, Г.» «Господин генерал!» — поправляет из угла тот из допрашивающих, что подобрее. «Слушай, Г., об этом ведь не было речи, что наша полиция будет действовать, как гестапо. Придется тебе когда-нибудь еще дрожать на скамье подсудимых, перед коммунистическим судом. Не завидую я твоему будущему». Г. долго молчал. А когда открыл рот, оказалось, что профессиональная самоуверенность его — сплошь в трещинах. Я ведь и сам был полон страха, каждый синяк мой страшился отдельно; мне ли не чувствовать, что он тоже боится! «Не я все это придумал. Приказ пришел сверху, с самого что ни на есть высокого верха. До меня доведен по цепочке. Методы предписаны централизованно, времени на политес у нас нет. Суди сам! Без принудительных средств с какой бы стати тебе признаваться, что ты враг партии? Да и что такое — принудительные средства? Красноармейцы на фронте ведь стреляли из трофейных немецких ружей. Важно не то, чей это автомат, немецкий или наш, а — в чьих он руках. Оплеуха — такое же средство, как деньги или револьвер. Важно, кто и для чего его применяет. Да, контрреволюционеры били людей нагайками, но нагайка в моей руке — это революционная нагайка. Вот тебе и вся диалектика. В этом разница: видишь, мы ведь тебе на теоретическом уровне объясняем, что именно мы делаем. Потому что у нас наказание — воспитание». «Но ведь в этом, Г., нет никакого смысла, для моей морды оплеуха есть оплеуха, и все». Г. даже всхрапнул от восторга. «Вот-вот, теперь ты показал, что мышление у тебя — метафизическое. А где — ленинский, конкретный анализ конкретной ситуации? Где марксистский подход? Оплеуха есть оплеуха, это — буржуазный объективизм, метафизическая абстракция. Дорога тоже есть дорога. Но одно дело, если по ней идем мы, а другое — наши враги. Сейчас ты получаешь оплеухи от преданных народу работников коммунистической госбезопасности. А ради чего получаешь? Ради того, чтобы ты сознался, к каким вредоносным акциям готовили тебя твои подлые хозяева». «Р. дал согласие на то, чтобы меня били?» «А как же! Ты что, сомневаешься? Разумеется, дал. И самое умное, если ты расскажешь, кто вместе с тобой готовил покушение против товарища Р.» Я молчал. «Ты признаешься, что собирался его убить?» «Чтоб он сдох, сволочь! Я ведь любил его, я вовсе не собирался его убивать, хотя он этого и заслуживает». Г. тут же позвонил Р. и сообщил, что я сказал о нем. «Да, товарищ Р., бьем, и будем бить еще сильнее! Ну, убедился? — Он с улыбкой обернулся ко мне. — Я всего лишь выполняю партийное поручение. Не будь ты врагом партии, ты бы честно и откровенно сознался, что был врагом. А ты не сознаешься — и этим чинишь препятствия нашей работе. Твое дело я закончу в этом году, такую задачу поставила передо мной партия. На твоем примере мы будем воспитывать и других оборотней, пробравшихся в ряды коммунистов. Если мы тебя проучим как следует, они увидят, какая судьба их ждет. Кто с нами сотрудничает, того еще можно спасти, а кто говорит нам „нет“, тот находится во вражеских окопах. И получит то, что заслужил». Вот так он снизошел ко мне, удостоив меня небольшим уроком партпросвета; философствовать — любимое занятие портняжек.

Вошел русский генерал. Г. вскочил по стойке смирно и отдал ему честь, словно дневальный в казарме. Бросился пододвигать стул, подправив его под начальственный зад. Я ждал, что он сдует с сиденья пылинки и присядет, чтобы снять размер с генеральских ляжек. Генерал задал мне несколько вопросов об одном из членов Политбюро, я отозвался о нем наилучшим образом; генерал слушал с безразлично-скучающим видом. Отвечал я по-русски, переводчик не требовался; Г. не понимал, что мы говорим, и от этого съежился еще больше. Этот русский был настоящим, конструктивно мыслящим профессионалом. Уж у него-то не наступала эрекция, когда он смотрел, как меня бьют; ему от этого было ни жарко, ни холодно. Его интересовало лишь, как воплощается в жизнь концепция, поэтому он только хмурился отстранен-но и в том случае, если меня били больше, чем надо, и в том, если переставали бить раньше, чем требовалось. Он был сосредоточен на одном: укладываюсь ли я, подобно кирпичу в стене, в возводимое здание; сам я был сугубо ему безразличен. Умереть я не имел права: прежде я должен обвинить себя во всех смертных грехах. И дать убедительные показания, что в таких же грехах повинны другие, те, кто пока что самонадеянно наслаждается жизнью, находясь на вершине власти.

Один из допрашивающих стоит за твоим стулом, так что удар всегда наносится сзади, всегда неожиданно. Если ты не видишь, как поднимается его рука, твоя тревога рассредоточивается, ты не в состоянии подготовить себя к моменту удара. Если ты обернешься, то получишь затрещину в тот же момент; если не пытаешься обернуться, получаешь побои по знаку допрашивающего. Следователи похитрее жмурятся, или почесывают в затылке, или поднимают руку к настольной лампе: подручный эти знаки понимает легко. Затрещина, нанесенная сзади, попадает в ухо и совсем не способствует улучшению твоего слуха. Вскоре ты вынужден сделать печальный вывод: все, что вытворяют с тобой эти люди, вредно для твоего здоровья. Если они слишком усердствуют с пытками, ты чувствуешь: что бы ты ни сделал, тебя все равно убьют. Тебе терять уже нечего; но, если ты начнешь подписывать все эти низкопробные, белыми нитками шитые измышления, которые тебе подкладывают, ты потянешь на виселицу и своих друзей. Тебя уже не волнует вопрос, за что полагается петля, за что не полагается; ты лишь норовишь бьггь как можно более неудобным и неприятным для них, с едва ли не религиозным блаженством наблюдая, как дает сбой за сбоем ненавистная их машина. Следователь посылает тебя в другую комнату, и его товарищ, сидящий там, встает из-за стола и избивает тебя — за то, что вошел к нему без разрешения. Он отсылает тебя обратно, и в первой комнате тебя опять избивают — за нарушение приказа; глаза у них возбужденно блестят, а ты летаешь от одной красной ладони к другой. Ты садишься на пол, пускай пинают, но у них и на это есть остроумный ответ: тебя укладывают на письменный стол, кто-нибудь садится тебе на спину, и в скором времени ступни твои от палочных ударов принимают форму небольшой дыни. Приходит время, когда ты должен подняться, слезть со сгола, но на распухших ступнях невозможно стоять — и ты падаешь на колени. Спустя какое-то время веселые жрецы госбезопасности устают от собственных подвигов. Троцкист-заговорщик, ты стоишь на одной ноге, лицом к стене, голышом. Если ты потихоньку опустишь другую ногу, тебя в очередной раз бьют носом о стену, почерневшую от потеков твоей крови. Пытаясь определить, что доставляет меньше боли, ты включаешься в их игру. Ты самовольно ложишься на пол, тебя нет, ты не шевелишься, пускай убивают. Тогда тебя помещают в вертикальную нишу, нечто вроде стоячего бетонного гроба, закрывают дверь, достающую до груди; на третий день твои ноги — сплошная горящая опухоль. Приходит следователь, смотрит тебе в лицо, спрашивает, не хочешь ли ты пить. Да, хрипло шепчешь ты из своей стоячей камеры — и тем самым снова вступаешь с ними в контакт, в котором любая инициатива исходит от них.

Я еще не встречал человека, который был бы просто злым. В 1950 году один плечистый следователь, войдя в мою камеру и рассеянно отвесив мне несколько затрещин, прилег на соседние нары и попросил меня, пока он отдыхает, постоять у двери: если послышатся чьи-то шаги, я должен его разбудить, и он продолжит допрос. «Я-то поспал неплохо, а вы — осел, — сказал он, уходя. — Протокол у вас и так вдоль и поперек исчеркан, еще одна какая-нибудь поправочка большого ущерба вашей рыцарской чести не нанесла бы. А вот почкам вашим не все равно, будем мы вас бить дальше или оставим в покое. Что вы думаете насчет чести?» «Неплохо, когда она есть». «Но добрый ужин все-таки лучше, верно? Мне один католический поп говорил: что бы ни происходило тут, между нами, значения не имеет. Имеет значение то, что происходит между Богом и им». На столе стоял стакан воды, я взял и выплеснул воду ему в лицо. «Вот видите, говорю, Бог далеко, а я рядом». «Наоборот, Бог — рядом, а вы — далеко, — отвечает мне этот придурок. — Такие люди, для которых главное — душа, все на свете способны перепутать. По-дружески вам советую: бросьте вы этот субъективный идеализм. Человек видит что-то и думает: статуя, а это всего лишь — куча дерьма. Если не жалко времени, можно лепить из него, что хочешь. Есть, пить, бабу трахать — в этом суть, другого не дано. Самый последний цыган, и тот понимает: ради того, чтобы живым и здоровым остаться, можно уж как-нибудь выдавить из себя несколько слов. Чистая выгода. Вот возьмите меня: я на вашем месте в чем угодно признался бы, хоть в том, что из родной матери гуляш сварил». Лет пятнадцать спустя я сидел в одном будайском ресторанчике на открытом воздухе; подходит старший официант — оказалось, это тот бывший следователь. Заказывайте, говорит, что угодно, все за мой счет. Выяснилось, он видел меня по телевизору, в последнее время он много читает, накупил десять погонных метров книг, и представьте: очень интересуют его вопросы души.