Семья Наливайко - Федор Кравченко

Но что же меня привлекало в Наташе? Почему я так обрадовался, увидев, что она принарядилась и стала гораздо интереснее? И почему мне хочется, чтобы все заметили, что она хорошенькая? Выходит, что она не совсем безразлична мне…

Может быть, именно потому мне было как-то совестно перед Настей Максименко? Честно говоря, я боялся, что Настя начнет расспрашивать меня про Наташу. Откуда взялась эта девушка? Почему она каждый день заходит к нам в дом, хотя живет у тетки Варвары? И не думаю ли я на ней жениться?

Тревога моя оказалась напрасной. Настя по-прежнему была приветливой и ни о чем не спрашивала меня. О Нине она знала все, что я мог рассказать, а Наташу просто не замечала.

И вдруг, когда я совсем успокоился, Настя попросила меня сходить вместе с ней на станцию, где под ветвистым кленом спала вечным сном Нина. Я растерялся. Более того: я испытывал и стыд, и боль, и раскаяние. Ведь в последнее время, занявшись восстановлением колхозного хозяйства, я порой забывал о Нине. Нет, не о ней забывал, а о том, что надо отнести ей букет полевых цветов. Ведь это же я покрывал васильками и ромашками ее могилу по утрам, когда наш край возвращался к солнцу. Многие удивлялись, видя, что могилка Нины всегда украшена свежими полевыми цветами… А вот теперь мы с Настей придем на станцию и увидим всеми забытый холмик земли, под которым лежит наша Нина…

«Наша Нина…» Это не я так сказал, а Настя.

— Скучно ей там одной — нашей Нине, — говорила Настя, притрагиваясь к моему локтю. — От я и подумала: хоть и далеченько, а треба сходить к ней. Хоть на могилку ее глянуть…

Мне стало грустно еще и потому, что та степь, по которой мы шли, уходила от солнца. (Люди говорят: солнце садится.) Где-то в Закарпатье оно еще радовало людей, а над Сороками и прилегающими к ним полями уже гасли золотисто-розовые облака, и горизонт заволакивался сиреневой дымкой. Лучше б мы навестили Нину в такое время, когда все вокруг озарено ярким и необыкновенно приветливым утренним солнцем. Но что можно было поделать, — Настя не желала откладывать эту печальную прогулку до утра.

Мы шли, перекидываясь такими фразами, которые постороннему человеку могли бы показаться странными. Настя сказала:

— А солнце и теперь всходит по утрам…

— Да, всходит, — согласился я.

— Вчера было такое яркое-яркое. Ну, как тогда… Помнишь?

— Помню.

— Я думала, що теперь оно будет хоть трошки не такое. А оно хоть бы капельку изменилось. Больно мне от солнца…

Мы замолчали. Приблизившись к станции, мы вдруг увидели, что возле самой могилы Нины кто-то стоит. Можно было подумать, что это памятник. Только светлая, тронутая последними лучами, чуть трепещущая на ветру одежда застывшей над могилой девушки говорила о том, что это не изваяние.

Это была Наташа. Она держала в руках большой букет полевых цветив.

Как некстати она появилась здесь. Я просто не знал, как повести себя, когда и Настя узнает Наташу.

Но вот Настя сказала, задерживая меня у придорожного тополя:

— Постоим тут, Андрюша. Хоть и совестно, а только я скажу правду: думала я, що она невеста твоя. А вона ж подружка нашей Нины. Бачишь, як горюет…

Прошло несколько минут. Мы все еще не двигались, стоя под тополем. Настя, тяжело дыша, держалась за мой локоть, словно боялась, что упадет. И вдруг снова заговорила — на этот раз как-то особенно ласково:

— Каждый день ходит она сюда. Ну, нехай поговорит с Ниночкой, а мы тут побудем. Я вчера ее всполохнула…

XV

В конце дня ребята отвели коров и лошадей в колхозный двор и отправились к себе в землянку. Повариха ожидала их у костра, над которым висел черный котел с кипящим кулешом. Когда я подошел к землянке, ребята молча ужинали.

Они и едят и спят во дворе. Дом, в котором будет общежитие, еще не готов. Ребята помогают достраивать его, запасаются мебелью; им не хочется даже заглядывать в сырое помещение землянки.

В землянке было темно, в ней уже давно не зажигали света.

— Что, опять собрание? — спросил Степа, облизывая ложку.

— Нет, — сказал я, — мне просто хотелось вас видеть. Устали, ребята? Что ж, отдыхайте. Завтра поговорим.

Я отошел от костра, направляясь к школе, от которой остались только стены с квадратными впадинами окон. Я сел на каменные ступени, где когда-то школьники любили собираться в теплые майские дни. Низко над кустами стояла луна. Тополь, заслонивший ее, казался совсем прозрачным, листва была словно стеклянная. Ствол стоявшей вдали березы терялся в ночном небе, и крона ее казалась застывшим над домом черным облачком.

Вспомнилось, как до войны окна школы по вечерам озарялись электрическим светом и в школьном клубе гремел рояль. Все это было теперь как сон.

Я и не заметил, как подошли ребята и тоже начали усаживаться на ступени. Кто-то из них заговорил о том, как гитлеровцы пытали в школе учительницу Александру Петровну. Они поймали ее с партизанскими листовками; учительница плакала, но ни слова не сказала фашистам. Они замучили ее, потом подожгли школу. Утром колхозницы вынесли из класса обгоревший труп молодой учительницы. Похоронили ее в школьном саду, и с тех пор никто не подходил близко к школе.

Нам почудилось, будто в пустых классах кто-то простонал. Ребята испуганно переглянулись.

— Это ветер свистит, — сказал я. — И, чтобы доказать, что в школе никого нет, смело переступил порог.

Ребята нерешительно пошли за мной, спотыкаясь о разбросанные тут и там кирпичи.

Мы вошли в класс. Ребята стояли молча, слабо освещенные лунным светом, проникавшим в пробелы окон. Над головами чернело небо, усеянное живыми, мигающими звездами.

— Комсомольская организация должна восстановить школу, — сказал я, ни к кому не обращаясь, но зная, что меня слушают ребята. — Колхоз поможет. Не можем мы ждать, когда старики займутся школой! Надо самим поработать. Иначе неучами останетесь.

— Завтра воскресенье, сказал Степа. — Давайте устроим воскресник.

Так мы начали свою новую комсомольскую жизнь.

Утро было дождливое, но это не, помешало нам собраться возле школы. Наташа принесла лопаты. Мокрые, но веселые и шумливые, мы выносили из школы мусор и щебень. Колхозницы останавливались, чтобы полюбоваться нашей работой. Дождь был легкий, весенний. Временами он переставал идти, и тогда солнце, прорвавшись сквозь тучи, ливнем низвергалось на землю. Прозрачная радуга вспыхивала на облаках, уплывающих за горизонт.

В одну из таких минут против школы остановилась женщина с двумя чемоданами в руках. Мокрая, сверкающая на солнце, она стояла посреди дороги и смотрела на нас. Кто-то крикнул: «Учительница!» Ребята мигом окружили незнакомую женщину.

Она протянула руки ко мне:

— Андрей! Разве ты не узнал меня?

Это была Клавдия. У нее был очень усталый вид.

— Я сейчас позову Максима, — сказал я, растерявшись.

— Нет… нет… — прошептала она, глядя на меня умоляющими глазами. — Проводи меня в сельсовет. Я ведь не к Максиму. Я в свою школу приехала.

Появление учительницы было большой радостью для ребят. Они взяли чемоданы Клавдии и несли их по очереди, споря между собой, так как каждый хотел помочь учительнице. Клавдия шла, опустив голову, чтобы мы не видели, что она плачет.

Вечером я рассказал матери о ее приезде. Мать была так изумлена, что несколько минут не могла говорить.

Потом сказала со вздохом:

— Ты, как секретарь комсомола, зайди к ней, спроси: может быть, ей помощь нужна от колхоза? Ей, наверное, и есть пока нечего.

Следующий день оказался особенно радостным. Как только мы подошли к конторе, нас встретил почтальон. Он принес письмо от Виктора, и мать остановилась у дома с просветленным лицом. Виктор поздравлял мать с возвращением в Сороки. Она жадно читала письмо и вдруг смутилась:

— Читай дальше, Андрюш, а, я что-то плохо вижу.

‘ Она хитрила. Ей просто неловко было читать то, что было дальше написано. Виктор писал:

«А когда война кончится, соберемся все в нашей хате. По воскресеньям ты, мать, будешь наши ордена носить, чтобы все тебе честь отдавали… А орденов, мать, у меня одного уже столько, что груди не хватает».

— Хватит, — сказала мать, делая вид, что сердится. — Позови Максима.

Максим готовился к отъезду. Гриша уехал раньше. Максим хотел уехать вместе с ним, но я задержал его. Мне казалось, что он передумает и останется. «Ему просто стыдно было перед Гришей, вот он и добивался возвращения в часть», — думал я.

Я прикидывался, что ничего не понимаю в сельском хозяйстве, давая понять Максиму, что без него мать не справится с колхозом. Мать, кажется, догадалась, в чем дело, и тоже начала жаловаться, что «все позабывала». Максим сердился, но терпеливо объяснял мне и матери все до мельчайших подробностей. Он удивлялся тому, что я так отупел за время войны. Однако он разоблачил меня, застав за разработкой схемы севооборота. Он выхватил у меня из рук исписанный и исчерченный мною лист бумаги, долго и напряженно читал, рассматривал, наконец закричал, радуясь и сердясь в одно и то же время: