Дорога доблести - Роберт Хайнлайн

— Первая строфа, — объявил я, делая шаг вперед и слегка поигрывая клинком. Он отнесся к этому с полным пониманием, не стал напирать, а начал как бы играть с кончиком моей шпаги, еле прикасаясь к нему легкими парирующими движениями.

Это было именно то, на что я надеялся. Я стал передвигаться вправо, одновременно декламируя, и он разрешил мне это.

Раз Твидлдам и ТвидлдиРешили скот украсть.Сказал братишке Твидлди:«Свою взнуздаю часть!»

— Ну, ну, старина, — сказал он ворчливо, — воровать-то нехорошо. Лучше быть честным, дружок. К тому же и рифма, и размер хромают. Оставь-ка своего Кэрролла в покое.

— Постараюсь, — согласился я, опять чуть-чуть сдвигаясь в сторону. — А вот и вторая строфа:

С двумя девицами из БирмингамаПроизошла скандальнейшая драма…

И тут я кинулся на него.

Не все вышло так, как я задумал. Он, как я и надеялся, немного расслабился, ожидая, видимо, что я продолжу валять дурака с этими едва соприкасающимися клинками все время, пока буду декламировать.

Я застал его врасплох, но он не отступил, мощно парируя мой выпад, и мы неожиданно оказались в незащитимой позиции — корпус к корпусу, клинки скрещены у эфесов — почти полный тет-а-тет.

Он захохотал мне прямо в лицо и прыгнул назад — почти в то же мгновение, что и я, что снова поставило нас в позицию ан гард. Но кое-что я все же выиграл. До сих пор мы довольствовались лишь колющими выпадами. Острие опаснее лезвия, но мое оружие обладало и тем и другим, а человек, привыкший действовать только острием, далеко не всегда готов отразить рубящий удар. В тот момент, когда мы расходились, я обрушил свой клинок ему на голову.

Я надеялся развалить её надвое. Но для такого удара не хватило ни силы, ни времени, однако он получил рану, которая рассекла ему лоб до брови.

— Touche! — крикнул он. Отличный удар! Да и песенка ничего себе. Давай дальше!

— Ладно, — согласился я, тщательно парируя и выжидая, пока кровь зальет ему глаз. Рана в лоб — одна из самых кровоточащих среди поверхностных ранений, и на этом я строил теперь свой расчет.

Поединок на шпагах — страшная штука — ум в нём участия почти не принимает, он не успевает за темпом сражения. Думает твоя кисть, она отдает приказы ногам и телу, что им делать, а мозг она обходит стороной — ты мыслишь «на потом», превращая мозг в склад инструкций и указаний на будущее, во что-то, подобное компьютеру с его программой.

Я продолжил:

— Теперь они уже в судеЗа нарушения в…

Я задел ему руку — почти как он мне — только серьезнее. Теперь, решил я — он мой! Но тут он сделал то, о чём я только слышал, а видеть не приходилось: он быстро отступил и перебросил клинок из одной руки в другую.

Да уж — удачей это не назовешь! Фехтовальщик, действующий правой рукой, терпеть не может левшей — это выбивает его из седла, тогда как левша прекрасно знаком со всеми приемами праворучного большинства. Этот сукин сын владел левой рукой так же, как и правой. Ещё хуже — теперь ко мне была обращена незалитая кровью глазница.

Он снова задел меня — на этот раз в коленную чашечку, причинив мне сильнейшую боль и существенно ограничив подвижность. Несмотря на его раны, куда более серьезные, чем мои, я понимал, что долго не продержусь.

Выбора не было.

В позиции секунда есть рипост — отчаянно опасный, но блистательный, если его, конечно, удастся провести. Он доставил мне немало побед в рeе<Здесь — соревнования по фехтованию (фр.)>, где на карту не ставилось ничего, кроме очков. Начинается все с сиксты. Сначала ваш противник нападает, но вместо парирования и кварты, ты жмешь, атакуя с зажимом, твой клинок скользит вдоль и вокруг его клинка штопоровидным движением, пока острие не входит в его плоть.

Беда с этим приемом в том, что если он не удался, то времени для защиты у тебя уже нет, для рипоста — тоже, твоя грудь открыта для клинка противника.

Я не пытался использовать этот прием, особенно против такого фехтовальщика. Я только подумал о нём.

Мы продолжали драться практически на равных. Затем он слегка отступил, парируя, и поскользнулся в собственной крови. Моя кисть сама выполнила все: клинок скользнул с захватом, как то полагалось в секунде, и шпага пронзила его насквозь.

Он будто несказанно удивился и поднял клинок рапиры, салютуя, а затем рухнул на колени, и рапира выпала из его руки. Я шагнул вперед вслед за моим клинком, намереваясь вытащить его из раны.

Он схватился за мой клинок.

— Нет, нет, мой друг, пожалуйста, оставь его. Он на время закупорит мое вино. Твоя логика остра, она дошла до моего сердца. Как твое имя, сэр?

— Оскар из Гордонов.

— Гордое имя. Не могу позволить, чтобы меня убивал незнакомец. Скажи мне, Оскар из Гордонов, ты когда-нибудь бывал в Каркасоне?<Город в Гаскони, из которого происходил Сирано.>

— Никогда.

— Побывай там. Любить девчонок, убивать мужей, писать книги, слетать на Луну — я все это испытал. — Он задохнулся, и пена пошла у него изо рта, розовая пена. — На меня даже дом падал! И какова цена чести, раз на голову тебе может обрушиться балка! Какое разорительное остроумие! Он закашлялся и продолжал:

— Темнеет. Давай обменяемся последними дарами, если ты согласен. Мой первый дар состоит из двух частей. Часть первая: ты счастливец и умрешь не в постели.

— Надеюсь, что ты прав.

— Постой… Часть вторая: бритва отца Гильоме никогда не бреет брадобрея, она слишком тупа. А теперь твой дар, мой старый… и поторопись, у меня уже нет времени… но сначала — как кончается твой стишок?

Я сказал ему. Он прошептал, колотушка смерти уже стучала у него в горле.

— Очень славно. Старайся. А теперь — твой дар, я более чем готов для него… — Он попытался перекреститься.

И я преподнес ему дар милосердия, потом устало постоял, подошел к скамье и рухнул на неё, затем вытер оба клинка — сначала узкий золингеновский охотничий нож, после него — особенно тщательно — Леди Вивамус. Я нашел силы встать и отсалютовать ему блестящим клинком. Знакомство с ним было для меня большой честью. Жаль, не спросил его имени. А он, казалось, думал, что оно мне известно.

Я снова тяжело опустился на скамью, поглядел на гобелен, закрывавший крысиную нору в дальнем конце комнаты, и подумал — почему же не пришли Стар и Руфо. Все это лязганье стали, все эти разговоры…

Я думал, не пойти ли к норе и не крикнуть ли им. Но сейчас слишком мало сил, чтобы двигаться. Я вздохнул и закрыл глаза.

* * *

Из-за свойственной мальчишкам живости (и безалаберности, за которую меня постоянно бранили) я разбил дюжину яиц. Мама увидела яичницу, и я понял, что она сейчас расплачется. Я тоже зарыдал. Тогда она вытерла глаза, нежно взяла меня за плечо и сказала: