Параметрическая локализация Абсолюта - Пилип Липень

Колокольчик над дверью сделал мелодичное динь-динь, и Всеволод Владиславович вышел на улицу. Славное осеннее солнце! Прохладное. Как я люблю эту погоду! Помахивая портфелем, он спустился по лестнице и не торопясь пошёл через двор к улице. Даже асфальт светел и ярок, каждое зёрнышко выпукло. Сладкое опустошение внизу живота, дырочка приятно ноет. Присяду где-нибудь по пути, выпью кофе, маленькую чашечку, маленькими глотками. Ветерок задувал в раскрытый плащ, и Всеволод Владиславович ловил его, как парусом, отведя в сторону руку в кармане. Скатал чек в шершавый шарик. Маленькая округлая чашечка с толстыми стенками, белая, а кофе чёрный-чёрный, кисленький, маслянистый, буду смотреть на прохожих. Времени ещё хватает. Кажется, слева, в квартале отсюда, есть кафе со столиками на улице.

– Извините!

Всеволод Владиславович вздрогнул.

– Здесь раньше было ателье по пошиву штор, вы не знаете, оно ещё работает?

Пижон в зелёном кафтане и девчонка. Что им нужно от меня?

– Не в курсе!

Всеволод Владиславович решительно свернул направо и зашагал прочь. Кто они такие? Неужели снова? Дойду вон до того дома и оглянусь. Рядом, чуть впереди, припарковалась машина, и сердце его застучало: за мной! Бежать? Из машины выбрались плотный усатый и дама в красном, усатый крутил на пальце ключи; перешли дорогу и остановились у магазина. Всеволод Владиславович оглянулся: за ним никто не шёл, только согбенная старушка с палочкой и авоськой. Зелёный кафтан и девчонка продолжали разговор у арки. Он миновал бирюзовый телепорт со строгим кондуктором в высокой фуражке. Вот на таких фуражках и держится тоталитаризм. А ведь кичатся свободой! Стыд и совесть, ля-ля. О какой свободе может идти речь, если каждый шаг твой известен, каждый продажный кондукторишка знает твою станцию назначения? Отследить – раз плюнуть. Инстинкт толкнул его за угол – проберусь дворами. Замести следы! Конечно, кто захочет – тот всё равно отыщет, но так спокойнее…

2. Беспокойство

Беспокойство томило Всеволода Владиславовича всю жизнь, сколько он себя знал. Всю жизнь приходилось таиться, скрываться, дрожать за преступления и тайные грехи. Даже самое раннее его детское воспоминание было связано с жарким, постыдным разоблачением: вонь и обжигающе горячая вода из крана в ванной. Обкакавшись, он пытается постирать шорты. Удалось ли отмыть пятно, он не помнил, но помнил вдруг нависнувшую сверху мать, вырвавшую шорты и молча потрясающую ими, онемев от гнева. И всегда страх. О, если бы только мать! Каким бы это было облегчением! Но в детстве против Всеволода Владиславовича выступал весь мир. Шаткие табуреты, скользкие полы, предательские трещины в асфальте, торчащие отовсюду дверные ручки – мир методично пытался повалить его, прорвать кожу, попробовать крови. Даже когда Всеволод Владиславович замирал и не двигался, воздух вокруг полнился смутной, безмолвной угрозой. Он помнил послеобеденный тихий час, тонкие сети трещинок в штукатурке стены и побелке потолка, на которые боялся смотреть, но смотрел, и из них постепенно проявлялись лица с ножами, зловещие, жестокие, но сдерживающие себя в свете солнца. Помнил ночи: как перед сном обматывал шарфом рот, чтобы в него не заползли муравьи. Но они неумолимо появлялись в самом сне, огромные, бледные, смертельные – муравьи медленно облепляли всё тело, забирались в уши, в глаза, в попу, в краник, а он не мог ни закричать, ни пошевелиться.

Утром, пробуждаясь после такого сна, он подолгу лежал, обессиленный, но счастливый. Лучше дневного света нет ничего на свете! – такие слова он придумал. Потом осторожно проверял, не осталось ли муравьёв в дырочках. Мать строго-настрого запрещала это делать, но он не мог не удостовериться. Накрывшись одеялом до самых глаз, он подвигал руки медленно-медленно, незаметно-незаметно, не выдавая себя ни одной морщинкой на поверхности, но мать входила и видела всё по его глазам. Руки! – говорила она. Давай сюда руки! И нюхала преступные пальцы. О, какая мерзость! Ты снова это сделал! И она, сощурившись, обещала ему, что улетит навсегда в Беландию и найдёт там себе чистого и послушного мальчика, а он пусть остаётся здесь и ковыряется в попе до тех пор, пока с пальцев не сойдут ногти! Всеволод Владиславович плакал и умолял маму не улетать, а когда она презрительно отправляла его мыть руки стиральным порошком, он с тоскливым страхом рассматривал свои обречённые ногти, беспомощно розовые, истончающиеся.

Почему я такой непослушный? – спрашивал он себя. Он ужасно боялся, что мать и впрямь не выдержит и оставит его, но ничего не мог с собой поделать. Например, сидя на унитазе и ожидая, что она в любую секунду может войти и проверить, он ловил с кухни каждый шорох. Когда брякала кастрюля, он ловко запускал руку в треугольник между ногами и сиденьем и гладил писю, помогая ей изливаться. Попа тоже нуждалась в помощи, но об этом он не смел даже думать. Шаги! Он начинал деловито раскручивать бумагу. Дверь распахивалась. Ну! Покажи руки! Мама нагибалась и нюхала, но чесночный запах мешал ей улавливать нежные оттенки. Она недоверчиво выпрямлялась и, чтобы визит не прошёл зря, напоминала: не мотай много бумаги! Или, например, лёжа в ванной, когда мать зачерпывала воду и, подозрительно щурясь, пробовала на вкус. Он пустил совсем маленькую струйку, неразличимую капельку, но сердце замирало от беспокойства. Смотри! Не писяй в воду! Покроешься бородавками! Надеясь, что второй раз она пробовать не станет, он с облегчением и наслаждением писял много, долго.

Позже он беспокоился, что его уличат в бассейне – иногда появлялась медсестра, спускала на верёвочке пробирку и несла на анализы в кабинет. Вдруг узнают, что это сделал именно он? Его назовут по фамилии, и все затихнут, остановятся, зашепчутся. Что он сделал, что он сделал? Он написял в бассейн! Отвращение на лицах одноклассников, все поспешно вылазят, моются мылом, осушают бассейн, моют с мылом. А его с позором, в чугунном молчании,  выставляют вон. Ещё позже, став взрослым и уже превратившись во Всеволода Владиславовича, он вспоминал детские страхи с улыбкой и ностальгией. Теперь он мог свободно и писять, и какать в ванну, никого не опасаясь. Но беспокойство не покинуло его, засев слишком глубоко. Иногда он ловил себя на том, что опасается встроенных видеокамер. Он ругал себя: ну кому, кому понадобилось бы встраивать видеокамеры у меня в квартире? Как это глупо!

3. Иначе пожалеешь

Но два года назад произошёл случай, оправдавший все его беспокойства. После школы к Всеволоду Владиславовичу подошли два мужика, бритые, коренастые, в серых рубашках поло и джинсах. Маленькие значки ПСС у воротников.

– Ты географ? Пойдём, поговорим.

– Если под географом мы договоримся понимать преподавателя географии, то да, это я. А вы, позвольте поинтересоваться, кто?

– Мы отцы. Наши девочки у тебя учатся, Катя и Саша.

– Хорошо, давайте поговорим, но только не долго, – он посмотрел на часы и для верности добавил: – Меня ждут друзья.

– Пойдём в машину, – они махнули рукой на автомобиль неподалёку.

– Нет, давайте лучше здесь. Вот, смотрите, какая удобная лавочка.

Он сердцем почувствовал недоброе и не хотел в машину. Они переглянулись и согласились: опустились по краям лавочки, оставив ему середину. Матёрые предплечья с отчётливыми мускулами, наверное, бригадиры. Он сел, невольно сдвинув коленки и поставив на них портфель.

– Мы тебе сука пидор голову открутим.

– Что??

– Чтоб не смотрел на наших девочек.

– Да с чего вы взяли??

– Все знают, что ты пидор, – процедил правый.

– Слухами земля полнится, – процедил левый.

– Но если я, как вы выражаетесь, «пидор», то зачем мне девочки? Ничего не понимаю! Это противоречие! И какими такими слухами? – он поворачивал голову то к одному, то к другому.

– Нам всё про тебя рассказали.

– Как ты в очко долбишься.

– Кто вам такое мог рассказать обо мне?? И вообще, какое дело вам, посторонним людям, до моей личной жизни?

– Нам твоя говняная жизнь похеру. Долбись ты хоть в уши, если ни стыда ни совести нет.

– Мы за наших девочек волнуемся. Чтоб такая тварь, как ты, им жизнь не исковеркала.

– Я квалифицированный педагог, я преподаю географию! Вы хотите обвинить меня в сексуальных домогательствах? Это ложь и клевета. Извольте собрать доказательства и направить их в правоохранительные органы. Встретимся в суде! – он встал, чтобы видеть их разом, колени подло ослабли.

– Нахера нам твои органы.

– Мы тебе сами черепок проломим.

– Вы мне угрожаете? В таком случае я буду вынужден обратиться в милицию, ваши имена я узнаю.

– Обратись, обратись, сука. Менты ох как пидоров не любят.

– Потому что у них тоже дочки есть. Как у всех нормальных людей.

– Послушайте, господа, – он приложил руку к груди, вдруг осветившись надеждой поговорить доверительно. – Я вам клянусь, что у меня даже в мыслях не было ничего подобного о ваших девочках! И вообще о каких бы то ни было девочках. Я взрослый мужчина, и, разумеется, не лишён сексуальных желаний, но их объектами, уверяю вас, являются исключительно половозрелые женщины.