Продавцы теней - Марина Друбецкая

— Поедут, — отрезал Ожогин и тут же усомнился в своих словах. — А не поедут, так здесь найдем.

Нашли пока немного. Героиню — удивительной красоты девушку, с точеным мраморным лицом и фиолетовыми глазами, похожими на полураскрытые морские раковины. И героя — бывшего студента, пытавшегося на дачном спектакле изображать Ромео, паренька с несколько простецким, но открытым лицом и белоснежной улыбкой.

В конце июня, душным влажным пасмурным вечером, когда Ожогин с Чардыниным сидели за чаем на террасе, послышался шорох шин по гравию подъездной аллеи, два раза квакнул клаксон и тут же раздался громкий недовольный голос:

— Туда неси, черт неповоротливый! Во флигель! Да не урони!

Ожогин с Чардыниным переглянулись.

— Хозяйка! — шепнул Ожогин.

А на пороге, обмахиваясь платком, уже стояла Нина Петровна Зарецкая. Ожогин с Чардыниным встали.

— Ну, здравствуйте, дачники! — басом сказала Зарецкая, протягивая одну руку для поцелуя Ожогину, а другую — Чардынину. — Как вам в моих пенатах? — Она уселась на стул и с облегчением перевела дух. — Устала. Жарко тут у вас.

— Чаю? — предложил Чардынин. Ожогин молчал, прикидывая, как отразится на их устоявшейся жизни внезапное появление хозяйки. Зарецкая перехватила его взгляд:

— И-и, батюшка! Даже не думай! Мешать вам не стану. Контракт есть контракт. Жить буду во флигеле. Дел у меня предостаточно. Мужнино наследство все никак до конца не оформлю. Да и отдохнуть надо. Я ведь тут к синематографу приобщилась. Снялась в новой фильме… — Зарецкая внезапно умолкла, спохватившись, что едва не совершила бестактность. — Впрочем, и фильма, и роль пустяшные. Это что? Вишневое варенье? Попробую с удовольствием. А ты, я слышала, батюшка, студию строишь? — повернулась она к Ожогину. Тот кивнул. — Дело хорошее. Ну, свозишь меня, покажешь. По Москве уже ходят слухи. Говорят, новый Холливуд хочешь возвести.

— Новый Парадиз.

— Как скажешь. А я ведь сюда не одна ехала. Был у меня в соседнем купе знаменитый сосед. Граф Алексей Николаевич Толстой. Всю дорогу твердил, что хочет для синематографа писать. Вот бы тебе, батюшка, такого сочинителя для сценариусов. Цены бы им не было. Граф остановился в «Ореанде». Почитай, целый этаж занял. Барин он и есть барин, — болтала Зарецкая, прихлебывая чай и ворочая ложечкой в розетке с вареньем.

— А вы, Нина Петровна, стало быть, с графом на короткой ноге? — спросил Ожогин.

— На короткой, батюшка, на короткой. Еще покойный муж с ним дружбу водил.

— Не представите меня графу?

— Представлю, отчего ж не представить.

— Так мы можем устроить ужин, прямо здесь, на веранде. Когда ему и вам, любезная Нина Петровна, — он склонился над ее рукой, — будет угодно.

Ужин устроили через три дня. На террасе накрыли стол а-ля рюс. Капустная кулебяка и громадный пирог с грибами помещались в центре. Их окружали хрустальные вазочки с икрой — красной и черной, белужьей, зернистой, — белыми солеными грибками, соленьями, моченьями, отдельно, на длинных блюдах с золотой каймой, располагались копченая лососина, балык, селедочка, окольцованная луком, фаршированный осетр. На горячее предполагался поросенок с гречневой кашей. На десерт — печеные яблоки и клюквенный кисель. Настойки — свои, домашние. Коньяки — французские. Вина — немецкие, с берегов Рейна. Граф был велик ростом и телом, импозантен и расположен к беседе. Кушал хорошо. Нахваливал кулебяку. Впрочем, все остальное тоже. Время от времени встряхивал головой и театральным жестом откидывал назад прядь длинных волос, падавшую на лоб. Тосты провозглашал громогласно и все за искусство.

Зарецкая держалась в тени, давая Ожогину возможность самому вести беседу. Ожогин рассказывал про демонстрацию нудистов. Граф изволил смеяться. За чаем Ожогин приступил к интересующей его теме.

— А не хотелось бы вам, Алексей Николаевич, написать что-нибудь для синематографа? — спросил он.

Граф откинулся в кресле, надкусил пряник.

— Думал об этом, уважаемый Александр Федорович, не скрою, думал. Экспрессия синематографического действа очень для меня притягательна. Только что писать? Может быть, подскажете?

— Подскажу. Историю правления и деяний царя-преобразователя Петра I. Чем это не «История Государства Российского», только для фильмовых картинок? Да и вы, Алексей Николаевич, сто очков вперед дадите Карамзину, — грубо польстил Ожогин. — А какое поле для фантазии! Характеры! Средневековый колорит! И патриотическое звучание, чего никак нельзя сбрасывать со счетов. Что скажете, граф?

Граф молчал. На лице появилось масленое выражение, вызванное отнюдь не кулебякой и пирогом.

— Работа большая, — наконец проговорил он.

— Большая, — согласился Ожогин.

— Требует основательной подготовки.

— Требует.

— И… во сколько вы подобную работу оцениваете?

— Э, нет! Это вы назовите цену.

Граф задумался. Думал долго. Покашливал. Пристукивал пальцем по столу.

— Ну что ж… Я думаю…

Он назвал цену. По лицу Ожогина прошла мгновенная судорога, но оно тут же приобрело обычное выражение.

— Прошу в мой кабинет, граф! Заключим договор.

— Саша! — Чардынин в панике вскочил с места, но Ожогин, полуобернувшись, остановил его взглядом. Чардынин упал обратно на стул.

Зарецкая с интересом наблюдала эту сцену.

Из кабинета Ожогина граф вышел через полчаса и скоро откланялся. Был он очевидно доволен. Уходя, насвистывал под нос веселенький мотивчик.

Ожогин, проводив гостя, вернулся к столу.

Вечер, как это бывает на юге, быстро переходил в ночь. Зарецкая пристально смотрела на Ожогина, считывая с его лица то, что он хотел бы скрыть: он совершил сделку, последствия которой могут быть для него разрушительны. Ей нравился этот человек и нравилось его лицо. Крутой лоб. Глубоко сидящие под густыми бровями глаза, время от времени вспыхивающие зеленью. Резко очерченный нос. Большой, грубый и сильный рот. Короткая мощная шея. Быть может, он излишне грузен, но в этой мужской тяжеловесности есть привлекательность. Вон какие плечищи. И кулаки. Таким кулаком можно с одного маха убить человека. Впрочем, этот, слава богу, не убьет. Не то что тот, другой. Она вспомнила Эйсбара, каким жестким становилось его лицо, как мертвели глаза и перекашивался рот, как сжимались кулаки и как он рубил ими воздух, когда что-то шло не так, как он хотел. Она поежилась и вновь обратилась мыслями к Ожогину. «Не так уж велика между нами разница. Лет пять-шесть, не больше, — думала Зарецкая, пытаясь вычислить, насколько она старше Ожогина. — Я — вдова, он тоже вдовеет. Почему бы и нет?» Она почувствовала томление в теле, непроизвольно поправила волосы, провела пальцем по губам и скинула шаль, обнажив пышные, начавшие увядать плечи.