Собор Парижской Богоматери - Гюго Виктор

Впрочем, все это сочеталось у него с большой претензией на изящество, с щегольством и красивой наружностью. Пусть читатель соединит все это, как ему будет угодно. Я только историк.

Так он стоял несколько минут молча, точно в раздумье, прислонясь к резному наличнику камина, как вдруг Флёр де Лис, повернув голову, обратилась к нему с вопросом. Ведь, по правде говоря, разговаривать с ним холодно бедной девушке было очень трудно.

– Вы, кажется, говорили мне, прекрасный кузен, о какой-то цыганочке, которую вы спасли от целой шайки жуликов два месяца тому назад, объезжая с патрулем город?

– Как будто говорил, прекрасная кузина, – отвечал капитан.

– Не она ли пляшет там, на площади? Посмотрите, не узнаете ли вы ее, кузен Феб?

В этом кратком приглашении подойти и в обращении по имени явно сквозило желание примириться. Капитан Феб де Шатопер – читатель, вероятно, уже с начала главы узнал его – медленно направился к балкону.

– Посмотрите на эту девочку, – обратилась к Фебу Флёр де Лис, нежно беря его под руку, – не ваша ли это цыганочка?

Феб взглянул и сказал:

– Да. Я узнаю ее козу.

– Ах, в самом деле, какая прелестная козочка! – воскликнула Амлотта, всплеснув руками от восхищения.

– А что, ее рожки из настоящего золота? – спросила Беранжера.

Мадам Алоиза заметила, не вставая с кресла:

– Не одна ли это из тех цыганок, которые в прошлом году вошли в Париж через Жибарские ворота?

– Матушка, теперь эти ворота называются Адскими воротами, – кротко заметила Флёр де Лис.

Мадемуазель де Гондлорье знала, как коробят капитана устарелые выражения ее матери. Действительно, он усмехался, повторяя сквозь зубы:

– Жибарские ворота! Жибарские! Все воспоминания о короле Карле Шестом!

– Крестная, – позвала Беранжера, чьи все время бегавшие глазки вдруг устремились к верхушке собора Богоматери, – какой это там, наверху, человек в черном?

Все девушки посмотрели вверх. Действительно, на верхнюю балюстраду северной башни, выходившей на Гревскую площадь, облокотился человек. Это был священник. Ясно видны были его одежда и лицо, подпертое обеими руками. Он стоял неподвижно, как статуя, устремив пристальный взгляд на площадь. В его позе было что-то напоминающее неподвижность коршуна, заметившего воробьиное гнездо и смотрящего на него.

– Это жозасский архидьякон, – сказала Флёр де Лис.

– Хорошее у вас зрение, если вы узнали его отсюда, – заметила Гайфонтэн.

– Как он смотрит на плясунью! – заметила Диана де Кристель.

– Беда цыганочке! – сказала Флёр де Лис. – Он не любит ее родины – Египта.

– Жаль, что этот человек так смотрит на нее, – прибавила Амлотта де Монмишель. – Она танцует восхитительно…

– Прекрасный кузен Феб, – вдруг обратилась к молодому человеку Флёр де Лис, – так как вы знаете эту цыганочку, то сделайте ей знак, чтобы она подошла сюда. Это бы нас позабавило.

– Да, да! – хором воскликнули остальные девушки, хлопая в ладоши.

– Это безумие, – возразил Феб. – Она, наверное, уже забыла меня, и я даже не знаю ее имени. Однако, если вы желаете, сударыни, то я попытаюсь.

И, перегнувшись через балюстраду балкона, он закричал:

– Эй, цыганка!

Плясунья в эту минуту не била в бубен. Она обернулась в ту сторону, откуда послышался голос, устремила на Феба блестящие глаза и замерла на месте.

– Сюда! – он жестом позвал цыганку.

Молодая девушка еще раз взглянула на него, затем вся вспыхнула и, взяв тамбурин под мышку, направилась мимо изумленных зрителей к двери дома, откуда ее звали. Она шла медленно, качаясь, с помутившимся взглядом птички, очарованной змеей.

Минуту спустя шитая портьера приподнялась, и на пороге появилась цыганка, раскрасневшаяся, смущенная, запыхавшаяся, опустив глаза, не смея ступить ни шагу дальше.

Беранжера захлопала в ладоши.

Между тем плясунья стояла неподвижно на пороге. Ее появление произвело странное впечатление на группу молодых девушек. Всех их, несомненно, одушевляло бессознательное желание нравиться красивому офицеру, все их кокетство имело в виду блестящий мундир, и с момента его появления между ними началось тайное, глухое соревнование, в котором они сами едва ли отдавали себе отчет, но которое поминутно сквозило во всех их жестах и словах. Но так как они все были приблизительно одинаково красивы, то боролись они одинаковым оружием, и каждая могла надеяться на победу.

Появление цыганки сразу нарушило это равновесие. Девушка отличалась такой редкой красотой, что, как только она появилась на пороге, всем показалось, что она распространяет какой-то особый свет. В этой тесной комнате, в темной раме драпировок и резьбы, она была несравненно прекраснее и блистательнее, чем на площади. Она походила на факел, который внесли со света в тень. Благородные девицы были ослеплены. Каждая почувствовала себя как бы оскорбленной в своей красоте. И тут же, не обменявшись между собой ни словом, они – да извинит нам читатель это выражение – переменили фронт. Они прекрасно поняли друг друга. Женщины инстинктивно понимают друг друга быстрее, чем мужчины. Перед ними явилась соперница – все это почувствовали и все сомкнулись. Достаточно одной капли вина, чтоб окрасить целый стакан воды, а чтоб испортить настроение целому собранию хорошеньких женщин, достаточно появления женщины еще более хорошенькой, – особенно когда в обществе есть мужчина.

Поэтому цыганке был оказан ледяной прием. Девицы окинули ее взглядом с головы до ног, потом переглянулись, – и все было сказано. Они поняли друг друга. Между тем цыганка ждала, чтоб с ней заговорили. Она была так взволнована, что не смела поднять глаз.

Капитан первый прервал молчание.

– Честное слово, – заговорил он с крайне фатоватым видом, – прехорошенькая! Как ваше мнение, прекрасная кузина?

Это замечание, которое более деликатный человек сделал бы, по крайней мере, не так громко, не могло способствовать тому, чтобы уменьшить ревнивое чувство женщин, рассматривавших цыганку.

Флёр де Лис ответила кузену с гримаской притворного пренебрежения:

– Недурна!

Остальные шептались.

Наконец госпожа Алоиза, приревновавшая цыганку не меньше других, но, конечно, не за себя, а за дочь, обратилась к плясунье:

– Подойди сюда, девочка.

– Подойди сюда, девочка! – с комической важностью повторила Беранжера, ростом не доходившая до талии цыганки.

Девушка подошла к благородной даме.

– Красавица, я не знаю, окажусь ли я настолько счастлив, что ты узнаешь меня… – высокопарно начал Феб, подходя.

Она прервала его, подняв на него бесконечно кроткий взгляд, и проговорила с улыбкой:

– Конечно!

– У нее хорошая память, – заметила Флёр де Лис.

– Как ты, однако, быстро убежала тогда, – продолжал Феб. – Разве я такой страшный?

– Ах, нет, – ответила цыганка.

В этом «ах, нет» и в этом «конечно» было нечто неизъяснимое, что оскорбило Флёр де Лис.

– А вместо себя, красавица, ты оставила мне какого-то горбатого кривого урода, кажется, епископского звонаря, – продолжал капитан, язык которого развязался в разговоре с девушкой из простонародья. – Мне говорили, что он побочный сын архидьякона и по природе своей черт. У него смешное имя, что-то вроде Великой пятницы, Вербного воскресенья или Заговенья. Одним словом – название какого-то праздника, когда трезвонят в колокола! И он позволил себе похитить тебя, будто ты создана для пономарей… Это слишком! Чего нужно было от тебя этому дикому коту? А? Скажи-ка!

– Не знаю, – ответила она.

– Представьте себе, какая дерзость! Звонарь похищает девушку, как какой-нибудь виконт! Мужик охотится за дворянской дичью! Это неслыханно. Впрочем, он дорого поплатился за это. Мэтр Пьера Тортерю – мастер своего дела! И я должен тебе сказать, – если это может доставить тебе удовольствие, – что он здорово обработал шкуру твоего звонаря.

– Бедный! – сказала цыганка, в памяти которой эти слова вызвали воспоминание о сцене у позорного столба.